В ответ Сципион сказал, что в других случаях лесть уличает говорящего во лжи и представляет разновидность коварства, однако в данном случае он, полагая, что лицемерие тоже является одним из финикийских обычаев, доверяется смыслу речи, а не ее тону, и принимает предложение мира всерьез.

— И по этому поводу я заявляю, — говорил он дальше, — что мы пришли в Африку не договариваться, а побеждать, и ваше поведение свидетельствует о близости нашей цели, однако, да будет известно всем народам, что римляне начинают, ведут и оканчивают войны, руководствуясь правом. А потому, если вы, честно признав поражение, придете к нам с миром, мы, как тот перс у Ксенофонта, который при сигнале, трубящем отбой битве, убрал в ножны уже занесенный над поверженным противником меч, прекратим кровопролитие и, приняв мир, предложим от себя еще и дружбу.

Карфагеняне пропустили мимо ушей насмешки Сципиона и вняли лишь факту его согласия вступить в переговоры. Они стали бурно прославлять мудрость проконсула, а заодно — и его умеренность, забегая тем самым вперед и исподволь подбивая римлянина на снисходительные условия договора.

— Требования наши будут самыми естественными, вытекающими из хода событий, — прервал Сципион словоблудие послов, — я ничего не стану выдумывать и повторю лишь то, что мне продиктовала справедливость.

Карфагеняне подобострастно смолкли и, изобразив угнетенное смирение, изготовились слушать.

— А именно, — стараясь не обращать внимания на их жеманство, ровным голосом продолжал Сципион, — вам надлежит вернуть пленных, перебежчиков и беглых рабов; вывести войска из Италии и Лигурии; впредь отказаться от любых территорий вне Африки; сдать военный флот, за исключением двадцати кораблей, дабы избавить самих себя от соблазна излишних притязаний, поставить продовольствие нашим войскам и выплатить в возмещение ущерба, нанесенного вами Италии, пять тысяч талантов серебра.

Карфагеняне принялись сокрушенно охать и экспрессивно поминать Ганнибала, хотя в помыслах страшились худшего, то есть — большего размера контрибуции.

— Даем вам три дня для обсуждения этих условий со своим народом. Если согласны, оповестите меня и отправляйте делегацию в Рим для окончательного заключения договора.

На этом переговоры завершились.

Через три дня час в час, аккуратно соблюдая установленный римлянами порядок действий, карфагеняне возвратились в Тунет, сообщили о согласии своего государства с требованиями соперника и в подтверждение сказанного привели с собою некоторое количество пленных, перебежчиков и рабов, показывая, будто они уже начали исполнять принятые, по достигнутому соглашению, обязательства. В тот же день другая делегация отбыла в Рим для официального утверждения мирного договора. С этого момента вступало в силу перемирие. Однако, несмотря на эффектную дипломатическую удачу, предвещающую, казалось бы, скорое завершение тягостной для обеих сторон войны, ни в Карфагене, ни в римском лагере не наблюдалось особого воодушевления. В пунийской столице старейшины стращали народ мифами о надменности и воинственности римского сената, а в стане Сципиона сама легкость переговоров внушала подозрения, усугубляемые еще и ярмарочным поведением послов. Правда, кое-кто из легатов усматривал сговорчивость пунийцев в излишней мягкости проконсула. Такие офицеры укоряли полководца за поспешность и недостаточную строгость при выработке пунктов проекта соглашения. Но все же большинство друзей Сципиона полагало разгадку неожиданной покладистости карфагенян, неестественной даже и для более прямодушных народов, в том, что те желали не мира, а лишь перемирия, стремясь выиграть время. А так как избранным способом они могли выгадать не более двадцати-тридцати дней — срок слишком малый для обучения военному делу ремесленников и купцов, населяющих Карфаген — то легко было догадаться об их намерении дождаться возвращения в Африку армий Ганнибала и Магона для возобновления войны. В этой ситуации представлялось логичным не идти на перемирие, чтобы воспрепятствовать переправе к месту действий всех вражеских сил. Но Сципион считал целесообразным дать возможность врагам беспрепятственно уйти из Италии, поскольку попытки помешать им таили бы в себе угрозу возникновения большой сухопутной или, что еще опаснее, морской битвы, он же не мог доверить судьбу генерального сражения какому-либо другому полководцу и иному войску, кроме себя и своих проверенных закаленных легионов. Причем факт ухода противника из Италии и сам по себе был значительным стратегическим, а при новом витке дипломатии, и политическим успехом. Поэтому Сципион скоро убедил весь штаб в правильности собственных действий, тем более, что, отклонив мирные предложения карфагенян, лживость которых не поддавалась доказательству, римляне потеряли бы авторитет блюстителей справедливости, что отвратило бы от них уже покоренное пунийское население и вообще уменьшило бы моральную силу войска и государства в целом. Еще о некоторых, более частных причинах, побудивших его согласиться на переговоры, Публий умолчал. Так, например, он желал стимулировать борьбу между партиями войны и мира в Карфагене, а также проверить действием настроение своего сената.

Итак, центр событий, спустя несколько лет, вновь переместился в Италию. И на севере, и на юге страны произошли сражения. Ганнибал вступил в бой с консулом Гнеем Сервилием. Здесь все проходило по ставшему давно привычным сценарию. Консул проявил довольно высокую квалификацию, позволившую ему не проиграть Пунийцу, но недостаточную — для победы над ним. Поняв, что соперник не бросается сломя голову в его, набившие оскомину западни, Ганнибал организованно отвел войско в лагерь. На основании этого Сервилий возомнил себя победителем и послал в Рим донесение о якобы грандиозном успехе, в меру своей фантазии завысив урон противника. На севере, в землях предальпийских галлов, армия Магона, наконец-то осмелившегося покинуть лигурийское убежище и предпринять попытку прорваться в Бруттий для соединения с силами брата, встретилась с войсками проконсула Корнелия Цетега и претора Квинтилия Вара. Исход этого, действительно значительного и ожесточенного сражения долго оставался неясен. Вначале римляне достигли перевеса за счет обходного маневра конницы, но карфагеняне быстро перехватили инициативу атакой слонов. Потом римляне ударили на уставшего врага резервным легионом, но и тут пунийцы устояли. Правда, при отражении этого натиска Магон был вынужден лично придти на передовую, чтобы мобилизовать своих воинов и воодушевить их собственной отвагой. Однако риск полководца не оправдался: он получил ранение и с помощью приближенных покинул поле боя, после чего отступили и его войска. Потери пунийцев приближались к пяти тысячам, а урон римлян составил две с половиной тысячи воинов. Но главным итогом сражения был не тактический, а стратегический результат битвы. Попытка Магона сыграть активную роль в войне не удалась, он снова возвратился в Лигурию и занял выжидательную позицию.

Римляне уже привыкли к подобным успехам. Потому в столице сообщения об этих столкновениях с пунийцами не вызвали особого энтузиазма. Зато прибытие Гая Лелия, сумевшего с организаторским талантом, равным Сципионову, преподнести народу достижения африканской кампании, было встречено всеобщим ликованием. Удачи в Италии лишь отодвигали опасность, тогда как победы в Ливии реально приближали окончание войны; это было понятно и сенаторам, и простым людям. Городской претор — один из новых лидеров партии Сципиона — Публий Элий Пет добился в сенате принятия решения о четырехдневном молебствии во славу подвигов на подступах к Карфагену, и по всему городу были открыты храмы, принимающие толпы счастливых граждан. В такой обстановке праздника Гай Лелий представил сенату послов Масиниссы, и, конечно же, отцы города не могли поступить иначе, как воздать похвалу союзнику и утвердить все распоряжения Сципиона, относящиеся на счет нумидийца. Делегацию осыпали благодеяниями и щедро одарили. Удовлетворяя просьбу Масиниссы, римляне отпустили на свободу пленных нумидийцев и вдобавок снабдили их всем необходимым для дальней дороги на родину.