Публий тщательно расспросил вернувшихся от мятежников военных трибунов, а затем объявил по лагерю о подготовке к походу против Индибилиса и Мандония. По этому поводу он созвал легатов и офицеров на совет. Но когда закрылись двери за последним из прибывших участников совещания и все выходы были блокированы охраной, Сципион обратился к собравшимся с речью.

«Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников — блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.

Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны».

В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие — казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.

Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: «Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично».

«Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании», — примеряюще подытожил Лелий.

Узнав, что взбунтовавшиеся легионы по дороге в Новый Карфаген уже преодолели большую часть пути, Сципион послал им навстречу тех самых семерых трибунов, которые посещали их у Сукрона. Прибыв в расположение войска, офицеры сделали вид, будто о мятеже все забыли, и объявили солдатам, что в городе их очень ждут, так как находящиеся там легионы в ближайшее время под командованием Юния Силана отправятся в поход против испанцев, а они займут место ушедших и поступят в непосредственное распоряжение проконсула. Под впечатлением от этой вести внешне смиренная масса войска всколыхнулась от потоков подводного теченья неукрощенного мятежного духа, и всеобщее настроение сразу изменилось. Солдаты возомнили, что не они окажутся во власти Сципиона, а, наоборот, им представится возможность, угрожая ему, диктовать свои условия. В войске воцарились веселье и разгул. Трибуны не пытались одергивать смутьянов, а, потакая им во всем, старались укрепиться в их доверии.

Когда шумная толпа, мало напоминающая подразделение римской армии, ввалилась в городские ворота, ее и в самом деле встретили весьма радушно. Горожане, италийские купцы и расквартированные здесь воины радостно приветствовали пришедших и наперебой приглашали их к себе погостить. Семеро Сципионовых трибунов развели зачинщиков мятежа на ночлег к надежным людям, которые заранее получили необходимые инструкции.

На рассвете следующего дня Юний Силан, как и было объявлено, поднял снаряженные в поход легионы и повел их к выходу из города. Но у ворот колонну задержали и велели ждать дополнительных распоряжений. Несколько позднее сигналами труб стали сзывать к трибуналу мятежников. Те собирались лениво и угрожающе роптали, ободренные уходом из города основных сил проконсула. Увидев Сципиона, они приняли самоуверенный, даже наглый вид и грозно придвинулись со всех сторон к возвышению трибунала. Однако среди них не оказалось лидеров, способных организовать распыленное по тысячам голов недовольство в единую силу. Сципион ни словом, ни знаком не поприветствовал солдат, лишь обвел полинявшую от беспорядков толпу угрюмым долгим взглядом и сел на поданное ему ликтором кресло. Смутьянов несколько озадачил облик полководца. Они предполагали встретить изможденного болезнью, надломленного человека, которого легко запугать и склонить к любым уступкам, но вдруг увидели перед собою своего императора во всей мощи духовных и физических сил, таким, каким он был, когда водил их на карфагенян в самые славные дни этой войны. Только лицо его теперь выражало большую суровость, чем перед теми битвами, и солдаты невольно поежились, задумавшись над тем, кому сегодня адресован его гнев.

Бунтовщики оказались в замешательстве. Прежде чем они смогли бы прийти в себя, произошли новые события, усугубившие их тревогу. Легионы Силана вернулись от городских ворот и, прибыв на площадь, где собрались мятежники, с оружием наготове окружили толпу смутьянов. Те сразу сникли, в их взорах, обращенных к Сципиону, недавняя злоба и вызывающая наглость сменились смирением и заискивающей мольбою. Провинившийся пес не мог бы смотреть на хозяина выразительнее.

Сципион не повел и бровью в те драматичные мгновения, когда столь резко изменилась расстановка сил, в свою очередь, вызвавшая крутые изломы в настроениях тысяч людей. Тревожное напряжение в толпе нарастало, но зловещая тишина продолжалась. Наконец к Сципиону подошел ликтор и сообщил, что тридцать пять зачинщиков восстания, которых ночью напоили допьяна, теперь связаны и доставлены в общественное здание невдалеке. Тогда Сципион тяжело встал, прошелся несколько раз по трибуналу и, как бы нехотя повернувшись к солдатам, глуховатым голосом произнес: «Почти всю жизнь я провел в солдатских лагерях, на равных делил с воинами опасности, труды и хлеб. Я познал дух войска, и сам себя давно привык считать солдатом. И вот теперь произошли столь невероятные, непостижимые для римского гражданина события, что я не только не в силах найти слова, какими можно было бы охарактеризовать это чудовищное злодеяние, но даже не знаю, как к вам обратиться. Как назвать вас? Воины? Но вы попрали присягу, отвергли власть полководца. Граждане? Но вы изменили Отечеству. Враги? Но я вижу на вас римское снаряжение и по всему облику вашему узнаю сограждан…»