Оставшись без общества друга, Сципион недолго скучал. В Новый Карфаген явились трибуны, изгнанные мятежным войском, и озадачили Публия дурною вестью. Вначале, узнав о случившемся, он разгневался, обвинил офицеров в неумении обращаться с солдатами и даже отказался их выслушать. Несколько часов эмоции торжествовали победу. Он еще не совсем выздоровел и, как все больные, пребывал во власти капризов. Постепенно гнев его смешался с обидой, образовав в душе какую-то вязкую черную массу. Он всего мог ожидать от пунийцев, не особенно удивлялся неблагодарности испанцев, но не думал, не гадал, что его собственные солдаты будут желать ему смерти. «Да если бы я знал об этом раньше, то никакой отраве или болезни не удалось бы свалить меня с ног! — восклицал он, нервно шагая по комнате. — Или… может быть, наоборот, сам перерезал бы себе горло, когда бы мне сказали, что даже солдатам я не мил…»
Однако к ночи Публий опомнился и овладел собою. Происшедшие события разом расширили его представления о людях, и он понял, что случившиеся неприятности ничтожны по сравнению с теми бедами, которые угрожали бы провинции, продлись его болезнь дольше. Сейчас же ситуация в целом еще поддавалась контролю. Он мысленно поблагодарил богов — своих покровителей — за то, что они вовремя подняли его с ложа. Более медлить было нельзя, назрела необходимость предпринимать срочные и решительные меры. Но пока у него не было ни малейшего представления о надлежащем образе действий. За годы войны Публий повидал катастрофические поражения и яркие победы, штурмы неприступных стен и паническое бегство, дважды был ранен, спасался чудом сам и спасал других, участвовал в труднейших переходах, видел разногласия полководцев, вдохновлял солдат на битвы, убеждал их щадить побежденных и, наоборот, давать волю своей ненависти, но еще ни разу не доводилось ему сталкиваться с бунтом в собственном лагере. Он видел ликование солдат, их замешательство, даже страх, но впервые обнаружил подлость.
Задумавшись над этой трудной и новой для него задачей, Публий забыл и о болезни, и о ночи. Крайняя необходимость порождала в нем силы. По-прежнему расхаживая, но уже более спокойным шагом, по своей резиденции — помещению, подобному атрию с большим окном в потолке, прорубленным в пунийском доме по его приказу, — он подверг анализу имеющуюся информацию и затем велел привести к нему изгнанных трибунов. Тщательно расспросив их обо всех стадиях развития восстания, он, оставшись снова в одиночестве, стал увязывать новые сведения с теми, которые осмыслил ранее. С каждым часом картина событий в его воображении расширялась, контуры фигур на ней становились четче, а краски — ярче. Ему удалось припомнить личности зачинщиков, и это помогло составить мнение о причинах происшествия и о возможном характере дальнейшего поведения мятежников. Охватив мыслью и усвоив все, относящееся к делу, Сципион, не пытаясь с ходу, наугад придумать план действий, стал вырабатывать основные принципы, задающие направление поиска решения. Самое главное заключалось в том, чтобы уловить ту грань между суровостью и снисхождением, перешагнуть которую было бы жестокостью, а остановиться на дальних подступах — халатностью, чреватой еще большими бедами. Выявив таким образом несколько опорных положений, Публий постарался ни о чем более не думать и как бы забыл о стоящей перед ним задаче. Он предался покою, как земледелец в ожидании жатвы, и, медленно прогуливаясь вдоль стен комнаты, рассматривал фрески, обследовал весьма непритязательные пунийские статуэтки, глядел в проем на кусочек звездного неба. Но при этом ничего вокруг он не воспринимал. Такое поведение было лишь ухищрением, чтобы, заняв глаза, уши и другие инструменты чувств чем-то несущественным, избавить разум, уже снабженный всем необходимым, от лишних впечатлений и позволить ему целиком сосредоточиться на своем деле. За внешним спокойствием и беззаботностью его поведения скрывалось внутреннее напряжение.
В мире мысли не существует времени. Публий не мог бы сказать, когда в сознании начали появляться первые ростки догадок и идей, восходящие из неведомых глубин духа. Он вернулся к окружающей действительности только, после того как во всех деталях уяснил себе, каким образом надлежит направить ход предстоящих событий, и, оглядевшись, обнаружил, что уже наступил день.
Публий освежился в бассейне, легко позавтракал смоченным в вине хлебом и финиками, надел поверх туники тогу, переобулся и, вызвав ликторов, послал их с поручением в расположение легионов, а сам прошел в небольшое соседнее помещение, служащее ему таблином. По его приказу ликторы привели десятерых военных трибунов. Сципион поочередно побеседовал с каждым и отобрал из них семерых, так как двоих посчитал недостаточно уравновешенными для выполнения деликатной миссии, которую намеревался им доверить, а один оказался болен. Оставшимся он тщательно объяснил задачу, и они в тот же день отправились в лагерь мятежников. Затем Публий встретился с квестором и велел ему срочно собрать дань с провинившихся чем-либо городов и племен, проявляя при этом изобретательность, но не силу.
Между тем в лагере восставших нарастала озабоченность. Известие о смерти Сципиона, на которой основывались все планы мятежников, не приходило. А вскоре с определенностью выяснилось, что проконсул жив и, судя по слухам, даже здоров. Солдаты почувствовали себя обманутыми и стали доискиваться, кто ложными сведениями о предсмертном состоянии полководца спровоцировал их на бунт. Вожаки, со страхом глядя на разгневанную толпу, еще совсем недавно под громогласные восторги избравшую их чуть ли не в консулы, заявили, что не они учинили эту заваруху, поскольку во всем подчинялись мнению большинства, и по настоянию общего собрания они возглавили войско, но не мятеж. В конце концов им удалось отвратить от себя обвинения и направить стихийное недовольство на других, однако с этого момента они отказались от внешних атрибутов своей власти и отменили ритуал чинопочитания. Всеобщее возмущение росло не по дням, а по часам, но виновных не было. Оказалось, что все в глубине души хранили верность государству и Сципиону и даже сожалели о болезни любимого военачальника, но из солидарности присоединились к большинству. Каждый отнекивался от слов, посеявших смуту, если же кого-то уличали в произнесении мятежных речей, то он утверждал, что всего лишь повторял чужое, исходящее от окружающих. Запертое, безысходное недовольство бурлило и пенилось, как пучина между Сциллой и Харибдой, и угрожало всему живому, имеющему несчастье обратить на себя внимание. Обстановка в лагере накалилась и, когда прибыли военные трибуны, посланные Сципионом, их встретили едва ли не с обнаженными мечами. Однако те не выразили ни страха, ни негодования и спокойно пошли вдоль палаток, любезно заговаривая со знакомыми солдатами. Толпа, стоящая густой массой, жаждала крови и готова была растерзать пришельцев, но, когда обращались к каждому ее члену по отдельности, таковой, глядя на конкретного человека, не сотворившего ему зла, и слыша добрые слова, терял в себе опору для ненависти и грубовато, но беззлобно, бурчал в ответ нечто невразумительное. Толпа стала распадаться на отдельные группы. Стараясь воспользоваться этим и не дать возможности бунтовщикам снова консолидироваться, трибуны мягко коснулись причин возмущения. Когда им стали выкрикивать о задержке жалованья, об отсутствии наград за долгую службу, послы абстрактно высказались о справедливости требований воинов, ловко обходя при этом вопрос о виновниках такого положения, как бы негласно возлагая ответственность за все на хаос войны. Таким образом они отвели солдатский гнев от конкретных лиц и, присоединившись к хору массы, помогли излить недовольство в пустоту, на ветер. Постепенно шквал шума стал выдыхаться, и тогда трибуны заговорили о возможности удовлетворения пожеланий воинов и выразили убеждение в том, что проконсулу не составит труда собрать средства не только для жалованья, но и для всевозможных поощрений, тем более, теперь, в условиях наступившего мира. Попутно они аккуратно вставили в речь несколько хвалебных слов Сципиону, и солдаты, вспомнив, какой у них милосердный и справедливый полководец, прониклись надеждой на мирный исход конфликта. Они стали уверять самих себя в ничтожности своего проступка, не принесшего жертв, и в результате самооправданий вознадеялись на безнаказанность. Трибуны провели в лагере несколько дней, без устали беседуя с солдатами, добыв же все необходимые сведения, они простились с войском, назначив солдатам свидание в Новом Карфагене для выплаты долгов государства, и возвратились к Сципиону. К этому времени притихли и восставшие испанцы, их тоже усмирила весть о выздоровлении проконсула. Так что бунтовщикам теперь негде было искать поддержки, и тем скорее они решились идти с повинной к Сципиону, уповая на его добрый нрав.
