— Скорее всего, так и есть. Уровень мероприятия соответствует характеру Децимов и Сервиев.
— Ну что же, этот старик крупно ошибся, ввязавшись в политику. Пусть и дальше сидит в подземелье, пока не поумнеет. Или лучше отправить его куда-нибудь в Кирену. Впрочем, хватит о нем. Больше волнует другое. Меня обидел Фабий. Я всегда ценил этого человека, несмотря на постоянное проявление его неприязни ко мне… Сегодня он мастерски разделался со мною. Однако он потому одолел меня, что я видел врага в Ганнибале и сражался с ним, хотя пока и заочно, а Фабий усматривал противника, в первую очередь, во мне и вел битву именно со мною. Завтра же я переключу внимание на него и добьюсь своего. Я обязан это сделать. Но не о том речь. Меня обижает другое. Скажи, Лелий, неужели он, в самом деле, не верит в меня? Или он просто помешался на страхе перед Пунийцем? А может быть, разгадка в том, что он запомнил ситуацию многолетней давности, когда расклад сил в войне был в пользу карфагенянина, а теперь его мысль убита старостью и не способна объять новую обстановку? Все же, несмотря ни на что, я хочу, чтобы Фабий Максим понял меня и оценил по достоинству, а не грызся со мною только из-за моего имени.
— Вряд ли твои надежды, Публий, осуществятся. Фабий действительно стал стар, и ум его законсервировался. Кроме того, мне думается, он испытывает особую неприязнь, глядя на тебя теперь, когда не стало его сына, с которым ты дружил вопреки его запрету. Он мечтал видеть на твоем нынешнем месте своего Квинта, а смотрит на тебя, облеченного властью и ореолом надежд всего народа… Хотя он и держался на похоронах сына с непреклонным мужеством, все же эта смерть надломила его.
— Я тоже мечтал увидеть на месте Фабия своего отца, а вижу его, этого Веррукоза. Мы в равном положении, но я же не ставлю ему в упрек его славу и смерть отца.
У дверей дома Сципион распростился с Лелием, сказав, что ему нужно остаться одному, сосредоточиться и собрать воедино рассыпанные поражением легионы мыслей. Вопреки обычаю Публий пообедал наспех и столь же легко, как и позавтракал, потом принял ванну и, накинув поверх домашней туники плащ, вышел в перистиль, хотя в марте по вечерам там еще было прохладно. Он расположился у нимфея и под журчанье текущей по ступенькам воды предался успокоительному созерцанию фонтана. Попытки осмыслить прошедший день и выработать стратегию на завтра ни к чему не приводили. В голову то и дело врывались воспоминания о пережитых на Капитолии оскорблениях, и сознание судорожно выбрасывало ответные фразы обидчикам, которые, несмотря на свою остроту, были явно непригодны для словесных баталий предстоящего дня.
Вошел раб и доложил о прибытии ликтора Лициния Красса. По знаку Публия посланца второго консула ввели в перистиль, и тот сообщил, что Красс ожидает Сципиона у себя дома для проведения совещания, но, если Сципион пожелает, он готов сам прибыть к нему. Публий поморщился, помолчал, потом взял письменные дощечки и нацарапал свои извинения коллеге. В этом письме он объяснял, что из-за усталости не способен не только породить мысль, достойную слуха товарища, но даже не в состоянии оценить дружеский совет, а потому переговоры в данной ситуации считает нецелесообразными. Далее он просил дать ему возможность продолжить начатое дело, а в случае его окончательного поражения предоставлял Крассу право действовать по своему усмотрению. Он сложил дощечки исписанной стороной внутрь, запечатал восковой печатью с оттиском своего перстня и, по-прежнему не произнося ни слова, протянул их ликтору.
Через некоторое время Публия снова побеспокоили. Пришел Марк Эмилий. Выгонять тестя было неудобно, и Сципион принял его у очага в атрии. Эмилий много и горячо говорил о Фабии, Фульвии, Крассе и Ганнибале. Публий слушал слова, но не слышал фраз. Он ничего не воспринимал и лишь безучастно ожидал, когда его оставят в покое. Наконец Эмилий понял психическое состояние Сципиона и ушел, крайне озабоченный судьбою их общего дела.
На улице Эмилия Павла встретил Лелий. Они посовещались вполголоса и отправились к Лицинию.
Публий же нехотя встал и посмотрел в сторону неуютного, холодного перистиля, но тут из спальни выглянула жена в обворожительном ночном одеянии и позвала его спать. Он подошел к ней, погладил ее по плечу и начал путано объяснять, почему сегодня он должен остаться один. Она смотрела на него особой, как бы многогранной улыбкой, выражающей сразу несколько различных и даже противоречивых чувств. Когда он замолк, Эмилия просто и откровенно заявила, что никак не может обойтись без него. Проклиная супружеский долг, Публий пошел за женою в глубь комнаты, с отвращением глядя, как она виляет бедрами при ходьбе. Однако через несколько мгновений, когда они оказались у ложа, линии тех самых бедер и складки туники из тонкой полупрозрачной мелитской ткани, мерцающие при движениях игрою светотени, уже представлялись ему весьма заманчивыми и волнующими; женственность мягко выпустила свои кошачьи коготки и бесшумно вонзила их в его сердце. Через час он забыл о Фабиях и Ганнибалах; счастливый смех Эмилии делал его могучим и непобедимым.
Утром Публий почувствовал себя бодрым и готовым к великим свершениям. Он хорошо выспался, что всегда имело для него большое значение, и потому теперь вполне мог положиться на свои физические силы, как воин — на хорошо отточенный меч. Вчерашняя неудача отошла в прошлое и казалась далекой.
Эмилия сама снаряжала мужа на битву. Она тщательно оборачивала тогу вокруг его свежеомытого тела и продуманным расположением складок придавала одеянию особый шик. Публий терпеливо выносил эту процедуру, представлявшуюся ему сегодня исполненной значения, что говорило о пробуждении его вкуса к жизни.
На улице, кроме официальной свиты, консула поджидала огромная толпа его почитателей. Народ встретил Сципиона бурными восторгами и настойчиво скандировал воинственные призывы в подтверждение правильности избранного им плана боевых действий на этот год. На форуме людей было еще больше, чем накануне, казалось, будто весь Рим собрался, чтобы поддержать Сципиона. На всем пути следования процессии плебс взывал к консулу с требованиями держаться намеченного политического курса и не уступать трусливой и завистливой знати. Его недоброжелателей толпа оттеснила к полуразрушенным давним стихийным бедствием торговым лавкам, и когда те, преодолевая смущение, пытались вспомнить вчерашние стишки Гнея Невия, народ заглушал их громогласным ревом во славу Сципиона.
Все это было приятно. И хотя Публий угадывал истоки явленного сегодня единодушия плебса и мысленно благодарил своих друзей за проделанную ночью работу по консолидации его сторонников, такое шумное масштабное представление радовало консула. Важное значение имело то, что все сенаторы, проходя к Капитолию, должны будут проследовать через форум, превращенный умелой рукой в гигантскую театральную сцену, и напитаться его духом. Кроме того, и сам народ, вторя зачинщикам, постепенно проникался верой в исторгаемые лозунги.
Публий предстал перед сенатом изысканно учтивым и доброжелательным человеком, очаровав своими манерами большинство сенаторов и вызвав неприязнь лишь у некоторых патриархов, воспитанных в духе суровой, безыскусной старины. Открыв заседание, Сципион сказал, что до вчерашнего дня предполагал полное единогласие в вопросе выбора стратегии войны на настоящем этапе и считал себя только выразителем общих чаяний. Однако, услышав в первый день работы сената интенсивные возражения, показавшиеся ему не столько убедительными по своему содержанию, сколько весомыми авторитетом человека, их высказавшего, он решил сегодня из уважения к Фабию Максиму как можно подробнее изложить собственные взгляды, касающиеся военной кампании этого года, дабы все ясно представляли, о чем идет речь, и в принятии решения руководствовались не эмоциями, а только разумом. Получив поддержку, хотя и редкими, но одобрительными возгласами, Публий взял слово и начал речь.
«Итак, отцы-сенаторы, давайте разберемся, что лучше: пойти в наступление на врага, для чего перебросить передовое войско в Африку, или же продолжать терзать войною родную Италию, осаждая Бруттий, превращенный Ганнибалом в военный лагерь. Любому полководцу известно, что, обороняясь, можно, самое большее, не проиграть сражение, но победа всегда достается только атакующему. Да что там полководец! Разве легионер в поединке с противником старается лишь отбиться от его наседаний или ранить неприятеля в руку либо, скажем, в ногу? Нет, настоящий воин стремится поразить соперника в сердце! Так почему же наше государство столь оробело, что воюет хуже своих солдат и не может отважиться на смертельный удар врагу? Почему мы бьемся лишь с одною рукою противника, а Ганнибал — это только выставленный вперед, поднесенный к нашему лицу кулак Карфагена, и не смеем прицелиться в его сердце, тем более, что столица карфагенской державы — ее самое уязвимое место?
