— Однако, — нехотя встрял в прискучивший ему монолог Лелий, — в итоге не ей, а тебе пришлось отречься от друзей, поставивших тебя на ноги, и пожертвовать высоким титулом и царством ради нее.

— Неужели это так серьезно, Лелий! — простонал Масинисса, как раненый.

— Вы, нумидийцы, больше доверяете глазам, чем ушам. Так, чтобы оценить серьезность дела, спустись в подвал и посмотри на Сифакса.

— Как ты жесток, Лелий, хотя обликом нежен и красив, почти как Софонисба!

— Вот и извлеки урок из своего собственного сравнения.

— Эх! Не понимаешь ты меня, Лелий. Да иначе и быть не может. Ты правильно сказал насчет доверия глазам. Мой рассказ — пустой звук, тогда как там я видел такое… Речь — это лишь скелет общенья, а живая плоть его — жесты, движенья губ, блеск глаз!

— Пиши стихи, как Энний.

— Мне невозможно что-либо писать, я видел живой шедевр!

— Пиши стихи лучше Энния.

— Нет, Лелий, послушай меня, неужели твоей душе чуждо все высокое!

— Мне чуждо заблуждение.

— Нет, ты оцени хотя бы такую ее фразу, которую эта богиня изрекла, сладко изогнув стан, когда я спросил, действительно ли ее сердце не питает любви к Сифаксу: «Если бы я его любила, — впервые слегка улыбнувшись, произнесла она, — он не оказался бы в темнице, ибо рядом со мною был бы непобедим!» Ну каково, Лелий?

— Я скажу, что дух этого высказывания она украла у какой-то римлянки, — невозмутимо ответил Гай Лелий.

Масинисса подпрыгнул от бешенства, но, научившись в штабе Сципиона обуздывать дикий нрав, лишь сжал кулаки и проскрипел зубами.

— Мы не поймем друг друга, пока ты не увидишь ее, — сдержанно сказал он.

— А что, ваша карфагенянка сродни Медузе Горгоне и взглядом всех обращает если не в камень, то в ползучий студень? Ты слышал греческое сказание о Медузе?

— Конечно, что я варвар что ли! — огрызнулся Масинисса.

Нервно походив по комнате, нумидиец ближе прежнего подступил к римлянину и мрачно сказал:

— Прошу тебя, Лелий, отложи решенье этого вопроса до встречи со Сципионом. Корнелию я подчинюсь в любом случае, но тебя возненавижу, если ты сам справишь суд.

— Конечно, Сципион — проконсул, за ним и последнее слово, — миролюбиво согласился Лелий. — Но не хитри с нами больше, Масинисса. Твоя уловка со свадьбой не прошла, жена Сифакса осталась той, кем была. Зато в другой раз можешь пострадать уже ты сам, — неожиданно жестко добавил он.

На этом они расстались, отправившись на ночлег. Проходя мимо покоев, в которых под стражей находилась хитрая карфагенянка, Гай Лелий несколько притормозил, задумавшись, и, спустя мгновение, ступил в дверь. Сидящая на ложе Софонисба встрепенулась, но, заметив, что вошел римлянин, с недовольством отвернулась, однако в следующий миг осторожно, из-под ресниц покосилась на гостя и вдруг встала, глядя ему прямо в глаза.

— Не нуждается ли в чем-нибудь наша очаровательная пленница? — с приторной любезностью на греческом языке поинтересовался Лелий, рассматривая царицу, как породистого скакуна или египетскую кошку необычайной масти. — Не выразит ли она каких-либо пожеланий?

Софонисба молчала, с ужасом глядя в холодные светлые глаза изысканно красивого римлянина. Она сразу почувствовала, что ее женские прелести бессильны против этого человека, и возненавидела его с лютой страстью, в ярости способной даже обернуться любовью. Ей хотелось вцепиться в него, расцарапать ему лицо и вырвать леденящие душу глаза. Но она по-прежнему не двигалась с места и, удрученная внезапной бесполезностью своей красоты, не сумела придумать какой-либо колкости в ответ врагу.

— Не гневайся так сильно, лапушка, — со слащавой заботливостью продолжал Лелий, — берегись морщин и блюди цвет лица. Я велю прислать тебе самых восточных из всех восточных благовоний. Ты должна сохранить свои прелести для триумфа. А то ведь Ганнибал кривой, твой папаша плешив, а Сифакс сгорбился от горя, узнав об измене жены, так хоть ты яви Риму достоинства африканского племени. Я уверен, ты очаруешь Италию так же, как и Нумидию.

— Римлянин, ты не ходишь по ночам на кладбище? — срывающимся голосом также по-гречески спросила Софонисба.

Лелий насмешливо взглянул на исходящую злостью женщину и ободряюще сказал:

— Ну же, смелей заканчивай свою остроту, красотка. Поверь, я сумею ее оценить, причем готов выслушать все, что угодно, лишь бы облегчить твою участь.

— Ты мог бы выкапывать трупы и осквернять их, — захлебываясь от бешенства, неестественно низким при ее внешности тоном произнесла она, — это еще проще, чем издеваться над беззащитной слабой женщиной.

Лелий удовлетворенно кивнул головой, словно то самое и ожидал услышать, и снисходительно промолвил:

— Неплохо для африканки, но уж слишком мрачно. Лицо твое сияет белизною, а мысли черны. Ну уж если ты этой фразой излила всю душу и тебе нечего добавить, я удаляюсь. Доброй тебе ночи и, главное, спокойной ночи, прелестница ты наша неугомонная. Да смотри, не вздумай выйти замуж за моих стражников и подговорить их, чтобы они убили меня из-за угла.

От возмущения оскорбленная Софонисба упала в обморок, раскинувшись пред Лелием в роскошной позе, ловко обозначив под тонкой тканью упругую грудь и высоко вскинув тунику. Причем в припадке ярости она действительно едва не лишилась чувств и прибегла к обычной женской хитрости лишь инстинктивно. В этом, на первый взгляд картинном и несколько запоздалом падении можно было угадать беззвучный вопль искреннего отчаяния непризнанной красоты, но для римлянина Софонисба была всего только женою варвара, что в его глазах лишало ее всякой женственности и тем самым снижало его способность к сочувствию. Гай Лелий равнодушно отвернулся и пошел своей дорогой, удивляясь наивной доверчивости нумидийцев.

Со следующего дня Масиниссе уже некогда было думать о непризнанной жене, столь многих трудов требовало наведение порядка в захваченной стране. Дело со свадьбой замяли, представив в народе брачные торжества как празднество по случаю победы, а Софонисбу содержали во дворце под охраной римлян в своеобразном почетном плену. Утвердив свою власть в столице, Лелий и Масинисса отправились в западную Нумидию — исконные земли Сифакса. Завоевание проходило под лозунгом воссоединения двух родственных нумидийских народов в единое независимое государство при бескорыстной помощи друзей из-за моря. Усердием самых голосистых и продажных африканцев такой взгляд широко распространился в массах и на первых порах, пока римляне не утвердились силой, принес им успех. Правда, Лелия смущал термин «независимое государство». Он говорил, будто это нечто вроде простонародного словосочетания «масло масленое», но Масинисса утверждал, что для непросвещенных нумидийцев такой идеологический уродец вполне приемлем. Для поддержания независимости Масиниссы в стране Сифакса пришлось оставить здесь значительную часть опытных преданных воинов, а вместо них наспех навербовать новобранцев. Более-менее благополучно устроив дела в Нумидии, Гай Лелий и Масинисса с пленными и длинным обозом, нагруженным добычей, тронулись в путь, держа курс на лагерь Сципиона.

Сифакс, и впрямь будто сгорбившийся, по настоянию Масиниссы шел пешком, жалобно звякая цепями, в гуще бывших придворных, ныне понурых, как и их господин. Только теперь он получил возможность по достоинству оценить необъятные просторы своей страны. Временами, когда царственные ноги слишком явно проигрывали состязание шагающим механизмам никогда не устающих солдат, его взваливали на телегу, и царское тело тряслось на ухабах рядом с мешками зерна. Иногда поодаль мелькал на красавце-коне Масинисса, и глаза его светились сладостным томлением при виде мучений поверженного соперника в войне, политике и любви.

Софонисбе был оказан больший почет. Ее везли в мягкой крытой карете. Но она чувствовала себя не лучше Сифакса. Крепкая воля не позволяла ей смириться с судьбою, силы бурлили в ней и, не находя доступа к деятельности, терзали душу. Она выглядывала в окошко и с ненавистью смотрела на окружающих карету римлян. Колонна, насколько хватало глаз, уходила вперед и назад. Вражеские ряды казались бесконечными. Если бы ее душа вдруг материализовалась, и отдельные частички обратились в воинов, то против римлян восстало бы великое войско. Но ее уделом оставались лишь мечты. Карфагенянка закрывала глаза и воображала лютую битву. Там, впереди, она только что видела грациозно покачивающуюся на коне фигуру римского военачальника, и теперь ей представлялось, как тот размашисто падает, пронзенный ее кинжалом. Губы красавицы трогала счастливая улыбка, ресницы вожделенно вздрагивали. Ей грезилось, словно она, облаченная в роскошные серебряные доспехи, блистая неотразимой красотой, подходит к распростертому на земле трупу Гая Лелия и торжествующе склоняется над ним, занося меч, чтобы отрубить на сувенир прекрасную голову, но вдруг… впивается в его холодеющие губы умопомрачительным поцелуем, какового никогда не знали ее мужья, затем лобзает глаза… В этот момент она может себе позволить такое, ибо римлянин мертв, тогда как живой он для нее только враг.