Сципион уединился и размышлял целый день. Будь на месте Ганнибала какой-нибудь посредственный полководец, его переход в Гадрумет можно было бы объяснить желанием получить новую продовольственную базу вместо прежней, основательно истощенной за зиму, намерением перетряхнуть сундуки гадруметских торгашей или, наконец, желанием укрыться в более укрепленном месте. Однако к задаче, условия которой ставит Ганнибал, столь простой ответ явно не годился. Что-то он должен был выиграть по-крупному, ведь на то он и карфагенянин, чтобы во всем искать выгоду, и на то он Ганнибал, чтобы находить ее! Коварная загадка зудела в мозгу Публия, но он никак не мог извлечь ее наружу, голова томилась от наплыва бесполезных мыслей и, казалось, вот-вот лопнет, как городская плотина под напором талых горных вод. Порой ему думалось, что Ганнибал просто морочит его, пытается сбить с толку, замаскировать истинные намерения. А иногда он готов был предположить, будто карфагенянин, не желая сам начинать рискованную борьбу, сознательно сделал бесполезный шаг, как бы передавая этим право хода римлянам.
Подобных догадок и домыслов Публий породил множество, но все они не сочетались с его внутренним критерием истины и не стыковались с воссозданным им в себе портретом Ганнибала. Удовлетворительного ответа он не нашел, а потому решил произвести разведку боем и назавтра объявил поход.
Войско уже давно было готово к выступлению, и сборы не заняли много времени; еще в первой половине дня римляне покинули лагерь и устремились в глубь пунийской страны.
Атаковать Ганнибала в Гадрумете проконсул находил нецелесообразным, так как в этом случае карфагеняне всегда смогут укрыться в городе и, кроме того, имеют возможность уйти морем, куда пожелают, а сам он должен будет вести войну вдали от своих баз в Тунете и приморском лагере и, вдобавок ко всему, еще ослабит давление на вражескую столицу. Может быть, в том-то и состояла хитрость Ганнибала, чтобы отвлечь римлян от Карфагена и оторвать их от собственных тылов.
Учитывая эти соображения, Сципион всем войском обрушился непосредственно на столичную область, грабил селения, топтал и выжигал поля, плодовые рощи и особенно усердствовал на роскошных виллах пунийских сенаторов.
Карфагеняне забеспокоились, даже ближайшие друзья вождя, те, кто недавно превозносил полководца выше храма Эшмуна, стоявшего на вершине Бирсы, ныне возопили, что такой Ганнибал, спрятавшийся за сто миль от места событий и охраняющий войском лишь самого себя, им не нужен. В Гадрумет толпою понеслись гонцы со свитками, сочащимися слезоточивыми просьбами и пылающими гневными требованиями немедленной помощи. «Защити наше имущество, а уж потом думай о стратегии и судьбе государства!» — кричали в строках души аристократов — лучших граждан республики, как значило это слово.
Ганнибал хмуро злорадствовал, слушая раба, читавшего ему эти письма, ибо стонущий над убытками богач не может вызвать иного чувства, кроме презрения. Однако ему все же пришлось поторопиться. Вскоре он оставил Гадрумет, но двинул свое пятидесятитысячное войско не на север, к Карфагену, как ожидалось, а на запад.
Сципион снова был озадачен, и на этот раз больше прежнего. Теперь ситуация оказалась уже иной: переход в Гадрумет являлся лишь прологом к драме, но сегодня, как чувствовал Публий тайным нервом души, началось главное действие, грянул грандиозный спектакль, зрителем которого и одновременно призом за лучшее исполнение роли был весь мир. Поэтому Сципион не мог ограничиться размышлением, перебором различных вариантов и догадок, сейчас он обязан был однозначно выявить замысел противника и, не пресекая его, дабы не спугнуть врага, сделать намерения Ганнибала частью собственного плана.
Простейшее предположение состояло в том, что Пуниец захотел без боя освободить Карфаген, уведя римлян за собою на край страны в бесплодные земли. Но в борьбе с Ганнибалом следование простейшим решениям является простейшим способом угодить в ловушку, поэтому Сципион нещадно пришпоривал свой ум, стремясь найти в поведении врага нечто изысканно-коварное.
Одновременно с поиском ответа на поставленный противником вопрос Сципион начал действовать и сам. Он отправил добычу и лишнюю поклажу в лагерь под Утикой и стал готовиться к походу.
На следующий день Публий получил сообщение о дальнейшем продвижении пунийцев на запад. По размашистому маршу неприятеля Сципион окончательно убедился, что Ганнибал преследует более существенную цель, чем спасение угодий карфагенских магнатов. Сципион отослал гонца к Масиниссе с приказом оставить Нумидию и с отборным войском идти на соединение с ним, после чего выступил навстречу карфагенянам. Пока Публий не имел определенного плана и желал лишь исследовать намерения противника по реакции на действия римлян.
Ганнибал совершил еще один дневной переход в прежнем направлении и достиг восточной Замы. Сципион был уверен, что Пуниец пойдет дальше; если бы конечным пунктом его пути являлся этот ливийский город, проявленная им стремительность была бы неуместной. Чтобы не отстать от вражеской армии, Сципион несколько изменил маршрут и, как бы упреждая соперника, взял направление не на восточную, а на западную Заму, отстоящую на два дня пути от первой.
Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что Ганнибал задумал нечто серьезное и уверенно исполняет свой замысел. Настал момент, когда Сципион должен был немедленно разгадать врага. Та символическая змея, которая раньше заползла к нему в шатер, сейчас уже забралась под тунику и ощерила ядовитый зуб. Необходимо было срочно взять под контроль ситуацию и представить африканцу собственные доводы, иначе Риму грозило поражение, армии — полный крах, а самому Публию — бесславная смерть. Правда, существовала еще возможность прервать кампанию и отступить к побережью, откуда выбить римлян было бы очень сложно, но этот вариант Сципион даже не рассматривал. Уж если Ганнибал сам вызвал его на отчаянную, бескомпромиссную борьбу, то Публий, стремившийся к этому пятнадцать лет, никак не мог свернуть в сторону. Несомненно, Ганнибал рисковал, выходя на оперативный простор, отрываясь от Лептиса и Гадрумета, и стоило только выявить его цель, чтобы контрмерами обратить достоинства его плана в слабости.
Сципион всю ночь мерил шагами площадку трибунала, вглядывался в звезды, прислушивался и даже принюхивался к окружающему, жаждая постичь душу затаившейся во тьме природы, чтобы у нее: общей матери и римлян и карфагенян — похитить тайну Ганнибала. Периодически он возносил мольбы богам, но все было тщетно: мир оцепенел, и в нем царило удручающее безмолвие. Отсутствие какого-либо движения упразднило время. Жизнь остановилась и уже ничем не отличалась от смерти. Тело Сципиона автоматически блуждало вокруг шатра, но самого его не было с ним: он пребывал там, где нет ничего, или, может быть, наоборот, там, где всего слишком много, где человеческих возможностей недостает, чтобы различать отдельные детали.
И вот, когда небо из черного стало фиолетовым, когда почти истекла последняя ночь, отпущенная Публию на принятие решения, он все еще ничего не придумал. Длительное напряжение привело к упадку духовных сил, пришедшему как избавление от неподъемной ноши. Его объяло некое просветленное спокойствие, он словно бы начал оттаивать и, возвращаясь к земному бытию, с умиротворенной улыбкой взирал на светлеющие небеса, как, может быть, где-то на другом краю обитаемого мира в это же время смотрел на них раскаявшийся преступник в ожидании казни. Да, легионы Сципиона, возможно, будут разбиты только через пять или десять дней, но самому ему грозит поражение уже сегодня на рассвете, и, если в ближайший час ничего не произойдет, как полководец он умрет. Однако предчувствия гибели кружили около него, как планеты вокруг центра Космоса, а там, в сердце его мироздания, сияла цель. Сципион еще ничего не придумал, но уже знал, что придумает.
Он сел на земляной бугорок, опять посмотрел вверх и тихо рассмеялся. Ему вспомнилось, как потел в сиракузской бане, но не от жара, а от умственного напряжения грек Архимед, рисуя на горячем песке геометрические фигуры, и как он воскликнул: «Эврика!», когда линии и мысли сошлись должным образом в одной точке. «Эврика», — медленно повторил Публий и вдруг категорично, но на удивление спокойно еще раз произнес: «Эврика».
