Открывая административный год, консулы заявили о намерении назначить одной из провинций Африку. Причем вновь ставленник Сципионовой партии Марк Сервилий пал жертвой честолюбия и, поправ чувства дружбы, морального долга и патриотизма, оспаривал должность Сципиона на равных с откровенным врагом Клавдием Нероном.

Находясь вдали от места событий, Публий не мог руководить своими соратниками, поэтому тем приходилось довольствоваться лишь некоторыми советами проконсула. Правда, Квинт Цецилий уже настолько изловчился в интриганстве, что мог бы получить титул политического императора, если бы таковой существовал, а потому он смело возглавил эту битву, полную внутренней жестокости при внешней любезности сражающихся и имеющую для судьбы государства не меньшее значение, чем военные операции Сципиона. Метнув во врага множество доводов, лозунгов и острот и отразив тучу каверз, Метелл добился согласия сената на проведение всеобщего референдума по вопросу о командующем африканской экспедицией. Народ всеми трибами, единогласно, постановил: до самого конца войны главенствовать над африканским корпусом Публию Корнелию Сципиону. Но даже столь категоричный ответ высшего республиканского органа — народного собрания не решил проблему, поскольку жажда власти заставила некоторых сенаторов идти не только против родственных и дружественных отношений, но и против народной воли. Быстро возмужавшие последователи Фабия, вовсю эксплуатируя давнее недоброжелательство сенатской массы к Сципиону, вызванное его быстрым взлетом по иерархической лестнице за счет экстраординарных магистратур, спровоцировали отцов-сенаторов на практически противозаконное решение: назначить одному из новых консулов провинцией Африку, дав ему такие же полномочия, как и Сципиону. По смыслу дела плебейские трибуны были обязаны наложить запрет на это постановление, противоречащее народному выбору, но, как часто бывало и прежде, трибуны больше заботились не о соблюдении интересов граждан, а о своей будущей карьере в сенате и потому промолчали, укрывшись за оговоркой, ставящей консула на один уровень с проконсулом. Был брошен жребий, и соперником Сципиона стал Тиберий Нерон.

Сообщая об итогах этого дела в Африку, Квинт Цецилий пытался утешить Публия объяснением, что при существующей активной оппозиции Клавдий не сможет подготовиться к дальнему путешествию раньше, чем через полгода, а при равенстве формальной власти конкурентов и фактическом превосходстве опытного, освоившегося в Африке Сципиона над новичком Нероном, того, по мнению Метелла, легко будет нейтрализовать и на оставшуюся часть года.

Следя за этими событиями, Сципион потратил немало душевных сил и поэтому несколько запустил ситуацию в Нумидии. Когда он понял серьезность происков Ганнибала в стане своих союзников, то немедленно снарядил Масиниссу в путь на родину, дав ему, кроме нумидийцев, вспомогательные италийские отряды. Однако с ходу добиться заметных результатов тому не удалось, поскольку при сложившейся обстановке для нормализации положения в этой плохо организованной обширной стране требовались длительные и планомерные усилия. Новая власть, подобно свежему ветру, поднимающему волнение на море, всколыхнула и перемешала различные слои нумидийского населения, обратив царедворцев в изгнанников и поставив многих прежних господ в зависимость от недавних вассалов. Вопли недовольных, всегда звучащие громче, чем голоса счастливцев, ныне еще десятикратно усиливались пунийским капиталом и оглушали народ, порождая брожение умов. И хотя Масинисса практически не встретил открытого военного сопротивления, снять социальную напряженность ему не удавалось: страна напоминала россыпи тлеющих углей, которые то затухали, то вспыхивали вновь в зависимости от веяний в политической атмосфере. Масиниссе все время казалось, будто до окончательной победы остался только один шаг, и он рапортовал об этом Сципиону, в своем оптимизме не замечая, что движется по кругу.

Итак, Масинисса крепко увяз в Нумидии, и римляне лишились столь тяжело добытого преимущества над карфагенянами в коннице. По слухам же из Лептиса, Ганнибал имел численный перевес над войском проконсула в пехоте и, кроме того, раздобыл до сотни слонов. В такой ситуации Сципион не желал идти в наступление, медлил и Ганнибал, поэтому весна началась с психологической войны при полной недвижности войск. Это напоминало предгрозовое состояние, когда природу угнетает тяжелый дух, все вокруг проникнуто томленьем к буре, но безмолвно цепенеет в ожидании первой искры, каковая подожгла бы небеса. Из ставки Ганнибала исходили слухи о грандиозных приготовлениях великого полководца, которые множились и обрастали деталями уже в Карфагене и тиражировались по всей округе. Пуниец будто бы заявлял, что досконально изучил Сципиона и придумал целых семь способов уничтожить врага, периодически приходили известия о дате выступления карфагенян в свой последний и самый славный поход. Другой раз сообщали, что экспедиция откладывается якобы в ожидании подкреплений из Египта, либо от Антиоха или даже из Эфиопии. Потом вдруг римлян стращали рассказами о замысловатых машинах, изобретенных карфагенянами им на погибель, которые будто бы метают бочки с раскаленным асфальтом, добытым из нумидийского источника. Много говорили о секретных ученьях пунийской армии, о выработке Ганнибалом новых, никогда невиданных прежде способов ведения боевых действий. Подобным образом пунийская фантазия без устали изощрялась в вымыслах, нагнетая страх над римским лагерем. Легионеры могли бы уже верить в то, что и ветер, и тучи насылает на них не кто иной, как Ганнибал, если бы Сципион не предпринимал ответных мер, разоблачая эти измышления.

Между прочим, никто не слыхал подтверждения заполонившим Африку сплетням из уст самого карфагенского вождя. Непосредственно о Ганнибале было известно лишь то, что, появляясь среди солдат, он неизменно шутит, острит и обещает скорую победу.

Сципион некоторое время вел себя аналогично, но потом почувствовал, что, предпринимая лишь ответные шаги, все более и более теряет инициативу в навязанной ему борьбе за души людей, потому однажды собрал войско и прямо высказал солдатам свои мысли.

«Соратники, — заговорил он, взойдя на трибунал, — шел я сегодня к вам с полным ртом броских лозунгов, хитроумных доводов, едких сарказмов и двусмысленностей — этих фраз с двойным дном. Скажу вам: то была тяжкая ноша, потому-то мне и пришлось свалить ее с себя на половине пути. «Что же это я превратился в какого-то словоблуда-софиста!» — возмутился я, сплевывая пряные остатки навязшей на языке риторики. И подумать только, что до такого смешного состояния довел меня наш долгожданный соперник — пуниец Ганнибал! Да-да, именно он вынудил меня вступить в это заочное соревнование в словесном мудрствовании. Через своих провокаторов Ганнибал забрасывает ваши уши нелепыми выдумками, стремясь запугать вас. Я не оговорился, он действительно надеется запугать римлян! И это после его шестнадцатилетнего знакомства с нами! Увы, пуниец навсегда останется пунийцем, даже если он — Ганнибал, и ему никогда не постичь римский дух. Впрочем, сегодня речь не о том. Возвращаюсь к начатому разговору: Пуниец стращает нас, надевая самые трагические маски и вставая на котурны, а перед своими солдатами ломает комедию в сандалиях и с нарисованной улыбкой на лице, тужась поднять их настроение и укрепить волю, дабы они смогли выдержать вид наших легионов. Всю зиму распутывая замысловатые узлы пунийских сплетен, я запутался сам и повел себя подобно Ганнибалу, чуть не забыв, что вы — римские граждане, а не наемники с железными мышцами, деревянными лбами и заячьей храбростью. В том я теперь и каюсь.

Поскольку мы с вами граждане, то есть люди в широком смысле слова, а не покупные орудия убийства, которыми нужно манипулировать с неподражаемой ловкостью, и имеем общее Отечество, а значит, и единые цели, нам в общении друг с другом не требуются хитрости и прикрасы, ибо «речь истины проста», как говорил Еврипид. Сила и красота правды в ней самой. Это ложь должна рядиться в пышные одежды, дабы скрыть собственное уродство. Вот потому-то я сейчас столь откровенно обрисовал вам состояние дел.