Далаказан убежал с горящей шкаф-школой на спине. Впереди него бежал ученик-отличник пузатый милиционер с лысой головой и с ученической сумкой на плечах, с фонарём в руке, который скрипел как пустое ведро. А безбородый неокоммунист все играл на своей прозрачной нагаре.

— Дан-дала-дидан! Дин-дала-дидан! Дан-дала-дидан! Дан-дала-дидан! Дан-да-дидан — дан-дала-дидан!

Тут прервался кошмарный сон Фариды. Она проснулась вся в холодном поту. А Гурракалон всё еще спал и тоже видел сны, но не кошмарные, а счастливые. Ему снилось, что он, сидя в тюремной камере, шьёт из шкуры гиппопотама пуленепробиваемые сапоги с белыми голенищами для великого лжедемократора страны.

На улицах Таппикасода гулял осенний ветер. Он танцевал, словно рыжеволосая красавица, кружа желтые и багровые листья в садах. Его дуновение бороздило застывшие, тихие, задумчивые воды осенних арыков, где плавали домашние утки, двигая перепончатыми красными лапками, которые хорошо просматривались в прозрачной воде. Утки бесшумно скользили по воде, то и дело, ныряя в воду, и весело обмениваясь кряканьем, как бы разговаривая между собой. Фарида и Гурракалон стояли на горбатом мосту, опираясь на деревянные перила и наблюдая за плавающими утками. Изображение супруг отражалось в воде, как в огромном зеркале.

— Гляди, Гурик, какая прозрачная вода! Словно зеркало! Посмотри на наши отражения! Вода, в которой отражаются мост, небо и облака, кажется бездонным! Какое зрелище: отражение осенних ив и тополей застыли как на картине художников! Какая красота! — сказала Фарида, глядя в воду.

— Да, милая, это музыка! Это — мелодия! Это — Фредерик Шопен! Это — Шуберт! Это — Штраус! Это Шостакович! Эта чистая прозрачная вода похожа на твои бездонные глаза, любимая! — сказал Гурракалон.

— Ты выражаешься как великие поэты, Гурик! У тебя душа актера и сердце композитора! Я благодарна Богу за то, что Он связал мою судьбу с таким человеком, как ты! Я самая счастливая женщина в мире! — сказала Фарида.

— А что, поэты, художники, актеры и композиторы тоже люди, как и я — сказал Гурракалон, шутливо улыбаясь.

Супруги пошли в сторону реки Телба-дайро, на берегу которой находилось их рисовое поле. Им надо было вручную, с помощью серпа, скосить рис. Пройдя немного по проселочной дороге, знакомой читателям, они свернули на тропинку, и вышли по ней на берег по крутому спуску. Рисовые поля на берегу колыхались на осеннем ветру как желтое море, над которым тучей летала стая птиц. Фарида повесила дорожную сумку с едой и термос на ветку старой маслины, раскинувшей свои ветки на краю шолипои и вместе с мужем приступила косить рис. Они усердно работали до обеда, скосив рис и связав его в снопы. С наступлением обеда они устроились в тени под маслиной и начали обедать.

— Знаешь, дорогая, я часто думаю о тенях — сказал Гурракалон, откусывая кусок хлеба, обмакнув его в чай.

— Вот, например, наши тени. Это глухонемое существо ходит за нами везде, словно преданная рабыня. Мы должны радоваться, что у нас есть своя собственная тень. Это значит, есть жизнь и свет. Тень исчезает только тогда, когда нет света. Она часть вечного и бескрайнего мрака, то есть она — тайный агент небытия. Я много раз видел, как моя тень, подражая мне, безмолвно плакала у костра, который я разводил в ночном поле один. Она также сидела сомной у керосиновой лампы, когда я и шил сапоги, шла сомной в ногу, когда бродил я в лунные ночи, и когда судачил на берегу реки Тельба-дайро, глядя на поплавок удочки, в тихом уединение, стараясь не вспугнуть рыбу. Самое интересное это то, что эти загадочные тени не бывают цветными как другие вещи. У них скромный, очень серьезный, однотонный черный цвет. И они живые. Без них мир окутывается во мрак. И меркнет солнце! Отключаются звезды, и гаснет луна! Представляешь, дорогая?! Без тени наступает конец света! Да будут тени во веки веков и не исчезнет свет! — заключил Гурракалон, глядя на свою тень.

— Гурик, милый, оказывается, ты не только человек с душой поэта, но и мудрый философ современного Востока! Ты — Гуристотель нашей эпохи! — сказала Фарида, приятно улыбаясь.

— Да? Ты находишь? Не-е-ет, что ты, милая, я не философ и не поэт. Я выше всяких поэтов и философов! — отшутился Гурракалон, тоже улыбаясь.

Они смеялись.

— Знаешь, милая, иногда хочется кричать от счастья на весь берег, глядя на эти осенние пейзажи нашей родины! Красивая узбекская осень, без шумящих берез и хвойных сосен! Помню, в молодости я помогал отцу. В те времена наши шолипои находилась на том берегу, и осенью мы с моим отцом переправляли скошенный рис в снопах на деревянной лодке, прикрепленной тросом к канату, натянутому над рекой, чтобы волной не снесло лодку. Чтобы лодка не раскачивалась, отец плавно грёб лопатой, и лодка двигалась в сторону нашего берега, лихо качаясь под тяжестью груза, над которым сидел я. Однажды канат оборвался, и наша лодка перевернулась, опрокинув нас вместе со снопами риса. Мы с отцом тогда чудом остались в живых. Вот такие трудные времена были у нас. Были и романтические моменты. Во-о-он там, над глубоким оврагом, тогда был круглая площадка «хирман», и там люди воздвигали стога снопов риса, потом, расстилая снопы по кругу, молотили стебли риса с помощью трактора с прицепом. Молчаливый тракторист Тулкинбай-ака ездил по кругу хирмана, давя колесами трактора снопы, и отделяя рисовое зерно от колосьев. Было осенний вечер. Я незаметно залез в прицеп идущего по кругу трактора и лег, чтобы тракторист Тулкин-ака не заметил меня! В холодном осеннем небе серебром сияла луна, вдалеке над рекой мерцали синие звезды. Я лежу в прицепе, глядя на луну и вращаясь по кругу. Улыбаюсь сам себе, любуюсь ночным небесным пейзажем, радуюсь, думая, что тракторист Тулкунбай-ака едет по кругу, не замечая меня. Мне казалось, что я вращаюсь как времена года, как земля вокруг солнца, как солнечные системы вокруг других туманностей. Как космос! Как вечность! — завершил свои воспоминания Гурракалон.

— Да-аа-а, ты у меня действительно великий философ, мышление которого даже не укладывается в голове простого человека — сострила Фарида.

Гурракалон продолжал.

— В осенних хирманах дехкане привязывали тогда тряпки к ветвям тополей, которые росли над глубокими оврагами, делая флюгеры, которые позволяли измерять силу ветра и определять его направление. Раньше не были комбайнов и мощных вентиляторов. Поэтому дехкане ждали дуновение ветра, зная, что он очистит зерно, которое они подбрасывали в воздух с помощью деревянных лопат. Ветер уносил кожуру риса, а рис падал в кучку очищенного урожая под шепот моросящего дождя. Я помню залатанные желто-коричневые мешки, в которые дехкане сыпали зерно золотистого риса и радовались — продолжал вспоминать далекие, минувшие дни своего детство Гурракалон. Тут появился сосед Гурракалона по шолипое, хмурый и молчаливый по природе Парпеддун Паттиё, который летом опрыскивал свою шолипою ядовитым препаратом. Помните, он работал тогда в тумане парящих в воздухе пестицидов без всяких защитных средств, без противогаза, без респиратора, и в результате задохнулся и, кашляя, свалился со шлангом опрыскивателя в руках в шолипою, словно боксер, попавший в нокаут. Он шел в сторону поля, за ним двигался огромный комбайн, лихо раскачивая своё мотовило, бункер и выгрузной агрегат. Этот агрегат напоминал динозавра с длинной шеей, обитавшего в юрском периоде. Комбайн начал жатву в шолипое Парпеддуна Паттиё.

— Гурик, а что если мы тоже обратимся к комбайнёру, чтобы он облегчил наш труд? — спросила Фарида.

— Неплохая идея — сказал Гурракалон.

Тут супруги увидели вдалеке столб дыма, который поднялся над селом Таппикасод и на некоторое время приостановили работу.

— Это, наверное, вспыхнул пожар, и горит чей-то дом — сказал Гурракалон.

— Да, бедные, как же теперь они будут жить-то, Господи? — тяжело вздохнула Фарида. Ясное дело, сельские жители, да и многие городские тоже, не застраховывают свои дома и в результате оказываются на улице, когда сгорит их дом. Тем более, суровая зима уже не за горами. Скоро наступят холода, и не будет возможности построить дом до наступления зимы.