— Да, в стране лютует безработица. Многие мужики поехали в чужие края на заработки, оставив дома своих жен и голодных детей. Вот результат, многие женщины не зная как прокормить семью, начали красть то, что плохо лежит! Вон сколько женщин занимаются проституцией в аравийском Дубае в Индостане! Раньше такого не было! — говорил другой.

— Она, наверное, хотела пробраться вовнутрь хижины с крыши и украсть запас продуктов Призрака! — рассуждал еще один человек из толпы. Наконец, воя сиренами приехала долгожданная «Скорая» и старый милицейский уазик с оперативниками. Врачи, внимательно обследовав Фариду, сказали, что она жива и, уложив её на носилки, затолкнули её в машину «скорой помощи» и увезли в больницу. В больнице выяснилось, что при падении у Фариды случился перелом ноги и руки, и она получила черепно-мозговую травму. Но самое страшное было то, что она лишилась ребенка.

Поэт Подсудимов проснулся на рассвете под звуки песни, которую пела его жена Сарвигульнаргис. Она исполняла арию «Отмагай тонг» из оперы «Тахир и Зухра», глядя на сонные звезды через проем в дупле тутового дерева. Поэт Подсудимов лежал, зарывшись в клеверное сено, и не двигался. Он не хотел, чтобы Сарвигульнаргис перестала петь, услышав в тишине шорох засушенного клевера и скрип самодельной деревянной кровати. Но тут песню Сарвигульнаргиса прервал проснувшийся приемный сын Поэта Подсудимова Маторкардон, который обратился к матери со словами:

— Мама, я же говорил тебе, что петь песни — это грех. Особенно, когда поют женщины. Так считает наш учитель эмир Нигаман ибн Абдульрахман абу Абдульгафур. Вместо того, чтобы петь песни, Ты должна молиться Всемогущему.

Сарвигульнаргис перестала петь.

— Нет, мама, ты не слушай этого вовчика! Ты продолжай петь, а я саккомпанирую тебе на моём пионерском барабане, который подарил мне наш вождь товарищ Абу Примога Ибн Таралехун! — сказал Буджуркардон и начал выбивать дробь на барабане. — Трррррр — тантаратан! Тантаратан! Тантарарарарараратан!

Поэт Подсудимов взял сапог и швырнул его изо всех сил в сторону Буджуркардона.

— Ты, пионер, перестань сейчас же играть на своем дурацком барабане! — крикнул он.

Буджуркардон перестал играть. Отдав честь, он крикнул гусиным голосом:

— Пионер, будь хотов! И сам себе ответил: увсехда хотов!

— Ну, что это такое, Господи! Дурдом какой-то. Если дело пойдет такими темпами, эти сволочи скоро запретят нам не только петь, но и дышать… — пробормотал недовольно Поэт Подсудимов.

Моторкардон вышел из дупла и стал умываться у арыка.

— Мама, пой, и не обращай внимания на этого сектанта. Хотя он претендует на роль мусульманина, но он не является истинным мусульманином! А в нашей вере вовсе не запрещают петь. Когда мы тайно ходим с моим учителем батюшкой Гуддаводжитходжем в церковь, там при свечах дьяконы поют псалмы из Библии, словно ангелы небесные, и, ничего, — все довольны и рады. Батюшка даже обещает подарить мне небольшой колокол из чугуна, и я намерен повесить его на наше тутовое дерево. Вот тогда Вы каждое утро будете просыпаться под звон колокола: «Кланг! Кланг! Кланг! Кланг!» — сказал Чотиркардон.

Отчим, мама, вы не слушайте этих религиозных экстремистов! Религия — это опиум для народа! Эти не мои слова! Это Карл Маркс-бабай так сказал! Если сейчас же не перестанете слушать этих террористов, то я просто буду вынужден бить в свой барабан, невзирая на диктаторский запрет! — пригрозил Буджуркардон.

После этих слов руки Поэта Подсудимова сами потянулись к другому сапогу и, он, крепко ухватившись за голенище, швырнул сапог в Буджуркардона. Сарвигульнаргис заплакала:

— Да, что же вы так а, сыновья мои?! В кого вы превратились?! Один запрещает мне петь, другой — поощряет меня! Почему вы такие недружные?! Как я радовалась, когда родила вас! Думала, что когда вырастите, вы станете достойными гражданами нашей страны. А вы превратились агрессивно настроенных полурелигиозников и перестали посещать школу! Боюсь, скоро вы запретите своему отчему писать хокку! — рыдала она.

— Нет, мам, пусть отчим пишет на здоровье свои хокку, но я лично запрещаю ему пить саке! Хочу, чтобы он тоже молился Богу пять раз в день! — сказал Маторкардон, надевая белую чалму.

— Нет, никогда! Слышишь, вовчик?! Я — свободный поэт, и никто не имеет права мешать мне! Я не люблю, когда меня заставляют что-либо делать! Я без саке как акваланг без кислорода на дне Тихого океана! Понял, ты, гад?! Учти, сволочь, если еще хоть раз упрекнешь мать или меня, то тебе придет конец! Мы сдадим тебя властям, и они без суда и следствия отправят тебя в концентрационный лагерь «Жаслык»! Оттуда вернешься в герметичном гробу, без ногтей на руках и ногах! Мы закапаем тебя с радостью, покрыв твое тело известняком, чтобы оно быстрее разложилось! — сказал Поэт Подсудимов.

Но Маторкардон не хотел даже слушать слова отчима. Он стал произносить азан во весь голос, стоя на краю шолипаи, в зеркальных водах которого отражались тусклые звезды.

На чердаке дупла тутового дерева Чотиркардон тоже начал молиться, запевая псалмы от матфея, и широко крестился, глядя в образа, которые он повесил на стене. Поэт Подсудимов налил в консервноую банку саке, чтобы выпить и успокоить расшатанные нервы. Но тут Буджуркардон начал стучать на пионерском барабане, мешая своим братьям, которые молились каждый по-своему своему Богу. Поэт Подсудимов выпил налитое в консервную банку саке и босиком вышел из дупла. Быстро подойдя к своему приемному сыну Буджуркардона, он отобрал у него барабан и намотал ремешок барабана на руку. Потом с размахом ударил ударный музыкальный инструмент о ствол дерева так, что барабан расплющился, приняв смешную форму.

Между тем, начало рассветать и небо над горизонтом стало слегка желтеть, словно охра. Со стороны деревни Яккатут послышались переклички утренних петухов. Потом небосвод стал похож на полосатую шкуру уссурийского тигра.

— Ну, отчим, походи! Вот придет октябрь месяц, и мы своими друзьями по пионерской организации во главе с нашим вождём товарищем Абу Примоги Ибн Таралехуном поднимем восстание и возьмем дупло тутового дерева штурмом! Честное пионерское! Вот тогда Вы здорово заплатите за порванный барабан нашего отряда! Мы отправим Вас в архипелаг Гулаг в качестве враха народа! — сказал Буджуркардон.

— Да пошел ты на три буквы, козёл! — сказал Поэт Подсудимов и, взяв примерно полукилограммовый камень, швырнул его в Буджуркардона. Видимо, он немного неправильно прицелился, потому что камень попал не в голову Буджуркардона, а в ногу. От невыносимой боли Буджуркардон завыл голодным волком, сделав гримасу на лице, и, ухватившись за ногу, начал кружиться, словно котенок, который гонится за своим хвостом. Поэт Подсудимов победоносно захохотал и сказал:

— Пионер, будь хотов! Увсегда хотов! Это за то, что ты меня предал участковому милиционеру, когда я принес домой кукурузные початки с колхозного поля, чтобы прокормить вас негодяев! Понял, Павлин ты Морозов! Хуваххах-хах-хах-хах-хаааааааах! Пуххххахаххах-хах-хах-хааааах! Хийййййххих-хих-хих-хих-хиииииийх! — смеялся он, схватившись за живот.

Сарвигульнаргис побежала к Буджуркардону, причитая:

— Ой, сыночек мой бедный! Не сильно ушибся, мой верблюжонок?! Прости, бедненький — говорила она, обнимая сына и гладя ему голову, стараясь успокоить его.

Буджуркардон вырвался из объятий матери и, хромая на одну ногу, как собака на трех ногах, присел на траву вдоль шалипии и начал тихо плакать.

После скудного завтрака Поэт Подсудимов не мог собраться с мыслями, сидя в дупле. Он решил пойти на берег реки, найти там укромное местечко, где можно внимать тишине и писать печальные хокку про одиночество. Он шел по узкой тропе, заросшей с двух сторон полевыми цветами и травой. Вокруг него летала пара безобидных бабочек, гоняясь друг за другом.

— Летите, веселые белые бабочки, ибо у вас недолгая жизнь. Вы должны успеть оставить потомство до вечера. Летите и продлите свою не очень долгую жизнь. Не верьте словам пауков, которые обещают соткать для вас гамаки из нежного шелка — проговорил Поэт Подсудимов, предупреждая влюбленных бабочек.