Увидев это, Сарвигульнаргись испугалась и заплакала. А Маторкардон, Чотиркардон и Буджуркардон с большим интересом наблюдали за происходящим, угорая от смеха. Поэт Подсудимов сначала думал, что это, наверно, киношники, которые снимают какой-то боевик. Потом, когда он твердо убедился в том, что там не было никакого кино — оператора, он не выдержал и закричал.

— Эй, чуваки, что за шум?! А ну-ка катитесь ко отсюдава! Это тутовое дерево — мое ранчо, и нечего вам делать на нейтральной территории моей собственности! Я — Поэт Подсудимов, и мне нужен покой, а не суета! Именно из-за вашего шума и гама я пришел сюда на край поля, чтобы в тишине заняться творческими делами, то есть чтобы писать хокку, повествующее об одиночестве! Вы не имеете права рубить ветки мово тутового дерева, в дупле которого я живу вместе со своей семьей и занимаюсь творчеством! — сказал он.

— Ты не смеши меня, подсудимый поэт! Тутовые деревья не могут быть недвижимостью! Или ты считаешь меня необразованным колхозником?! Ошибаешься, друг! Между прочим, испокон веков поэты любили выпить и подраться в кабаках и обожали дуэли! Например, русский поэт Сансигеч Пушкин, царство ему небесное! Он за оскорбление личности вызывал на дуэль Жоржа Геккерна Дантеса, и, к сожалению, во время дуэли его револьвер дал осечку, в результате чего ему пришлось погибнуть! А тут речь идет о жизни и смерти, то есть о тутовом дереве, без которого гусеницы просто погибнут, и мы можем загреметь в тюрягу! Мы не хотим кормить вшей и клопов в антисанитарных условиях тюрьмы, оставив своих молодых и красивых жен дома! Вот поэтому я дерусь с этим кретином! Если ты на самом деле поэт, то не вмешивайся в наш конфликт! А не то ты тоже получишь по башке! — предупредил Поэта Подсудимова Зазамазагака, не переставая махать своим топором и нанося сокрушительные удары по голове своего соперника Гузапейка.

— Ты кого учишь, придурок?! Во-первых, у дуэлянтов должны быть свои секунданты, во-вторых вы оба должны отметить определенное расстояние, и уж потом внимательно целясь, можете метать топор друг в друга из огневого рубежа начерченный мелом. А ваша драка называется бой гладиаторов, который запрещен законом в нашей независимой стране! А ну-ка топайте отседова! Вы своим дурацким шумом мешаете ангелам вдохновения, которые хотят сесть на ветки моего дерева, чтобы доставить мне пакет документов, касающихся новых печальных хокку! Своими непродуманными поступками вы, сами того не замечая, несете значительный урон развитию мировой поэзии! Если вы сейчас же не прекратите драться и претендовать на мою собственность, то я напишу хокку, и вас хором проклинут грядущие поколения! — сказал Поэт Подсудимов.

Тут, всем на удивление, дехкане перестали драться, опустив руки с топорами.

— Нет, не делай этого, подсудимый поэт. Лучше, на, возьми топор и обезглавь меня, только обо мне ни строки не пиши! У народа есть пословица «Хатга тушдинг, утга тушдинг» (попал в письмо — считай, что попал в огонь). Я не хочу иметь лишних проблем с властями. Пусть лучше гусеницы погибнут с голоду во всей нашей стране, чем попасть в твои стихи — сказал дехканин шелкопряд Зазамазагака.

Услышав это, агроном Дудукдуккидемек присел от бессилия и вытащил папиросы «Беломорканал» из кармана брюк, потом по привычке подув в бумажную трубочку папиросы, зажег её зажигалкой и закурил. После того как он глубоко затянул дым в легкие, он начал кашлять, высунув язык изо рта словно больная коза из колхоза Яккатут. Его кашель постепенно перешел в плачь, и, тряся плечами, зарыдал, глядя на шелководов, которые перестали драться. Сделав еще две затяжки, засмеялся как пациент больницы с зарешеченными окнами.

— Вы что, с ума сошли, господин агроном Дудукдуккидемек?! Тут люди чуть не убили друг друга из-за веток тутового дерева а Вы смеетесь! — сказал Поэт Подсудимов удивленно.

Агроном Дудукдуккидемек посмотрел на Поэта Подсудимова краешком глаза, и захохотал. Он долго смеялся. Потом протянул Поэту Подсудимову окурок и сказал:

— Ну, давайте, подсудимый поэт, убейте пятачок. Сейчас я забью еще один косяк и пущу его по кругу. Есть у меня солома салатового цвета засушенная в тенистом месте. А ещё у меня в носках спрятан ручняк, черный пластилин. Я уважаю правильных поэтов. Вы знаете, у меня был даже один друг, вроде Вас, который тоже писал какие то непонятные стихи. Правда он жил не в дупле тутового дерево. Он в отличии от Вас, обитал в этом… в яме. Мы с ним курили «джынгони» и летали словно перелетные птицы высоко над осенними океанами. Но он позже сел на белый порошок, а потом лег в ящик раньше срока, ну в энто… в гроб, после «золотого укола». Царство ему небесное — сказал агроном Дудукдуккидемек. Потом сново начал смеятся.

Он оказался отпетым наркоманом, который курит марихуану.

Закончив пашню, Газинияз уехал на своем бульдозере, попрощавшись с Фаридой, Он поблагодарил её за хлеб-соль, за понимание и сказал ей, что она добропорядочная женщина.

Теперь для Фариды по-настоящему опустели поля. Холод усилился, и сгустился туман. Засохшая трава и ветви деревьев покрылись инеем. Вороны хрипло каркали, сидя на верхушках высоких тополей и плакучих ив, тусклые силуэты которых едва виднелись сквозь густой туман. Фарида развела огонь в очаге и приготовила завтрак. Собрав лопатой золу, она осторожно понесла её в комнату и, подняв корпу, ватное одеяло, высыпала золу в ямочку сандала (сандал — квадратный, низкий стол, который покрывается одеялом, чтобы сохранить тепло), за которым сидели дети в зимней одежде, спасаясь от холода. Узбеки издавна, когда ещё не было электричества и газа, согревались от холода таким способом. Бывали случаи, когда некоторые, крепко уснув, отодвигали одеяло в сторону ямы с горячей золой, и в результате вспыхивал пожар, сгорали дотла их дома, и они оставались на улице. Покойная бабушка Фариды рассказывала как-то одну жуткую историю, и она до сих пор помнит её.

Семья сидела ночью, вокруг сандала, в свете фонаря, рассказывая друг другу байки. За ночным окном бушевала пурга с вихрем, качая скрипучие деревья, где кружили белые снежинки. Вдруг они почувствовали запах печеного мяса. Они понюхали воздух, потом открыли сандал, подняв край корпы, и — хором заорали от ужаса, увидев дымящееся тело несчастного ребенка, который, попав в яму с золой, сгорел заживо. Поэтому человек, который спасается от холода, лежа в сандале, должен быть крайне осторожным, чтобы ему такое удовольствие не обошлось дорого.

Фарида налила чай детям, положив в стаканы по две кусочки сахара и начала размешивать их, гремя чайной ложкой. Тут на крыльце послышались звуки человеческих шагов. Фарида замерла на миг, с чайной ложкой в руке. Она испугалась, подумав, что это снова пришел её муж, сбежав из подвала милиции, чтобы убить её. Незваный гост постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Фарида.

— Это я, Ильмурад, открой, мама! — раздался голос за дверью.

Услышав голос сына, Фарида резко поднялась с места и, спотыкаясь о дырявый старый ковер, направилась к двери. Трясущимся от волнения руками она отодвинула затвор и, отворив дверь, крепко обняла сына. Мекоил и Зулейха, обняв ноги Ильмурада, закричали:

— Акам келдилар! Акам келдилар! (наш брат приехал! брат приехал!)

Они долго стояли на пороге, обнявшись. Фарида зарыдала, прося прощения у сына за то, что она не сказала ему о том, что они лишились дома и живут на полевом стане.

— Прости сынок, ради бога, что я скрывала от тебя, что мы лишились дома и живем здесь, на этом полевом стане. Я просто не хотела, чтобы ты пал в отчаяние, услышав об этом. Я знаю, сынок, ты легкоранимый… — плакала она.

В глазах Ильмурада тоже появились слезы. Он плакал, молча, стиснув зубы, при этом от напряжения у него вздувались шейные артерии и расширялись ноздри. Он плакал как настоящий мужчина.

— Не плачь, мама, не плачь… Когда я вырасту и стану богатым сапожником, я куплю большой дом со всеми удобствами, где будет посудомоечная машина, пылесос, который сам по себе убирает, и стиральная машина с сушилкой. Ты будешь сидеть на мягком диване и смотреть сериалы по телику, как все другие мамы — сказал он.