Вдалеке я слышу, как тело Франко с глухим ударом падает на каменный пол, и наконец прекращается хриплое бульканье.

Только когда лицо начинает гореть, я осознаю, что все это время смотрю на Кристиано. Он смотрит в ответ, его поза напряженная, взгляд насыщенный, но прищуренный. Я цепляюсь за этот взгляд, как за спасательный круг, едва замечая, как люди снуют вокруг нас, перешагивая через тело Франко, будто это сбитая на дороге мертвечина.

Я чувствую, как Саверо передает окровавленный платок одному из своих людей, а потом поворачивается к нам с папой.

— Прошу меня извинить. Буду рад видеть вас в отеле.

Я заставляю себя перевести взгляд обратно на своего будущего мужа и игнорирую тошноту, поднимающуюся к горлу и прожигающую грудную клетку изнутри. Он пугающе спокоен, будто вытаскивать органы из еще не до конца мертвых людей для него дело обычное. Даже по воскресеньям.

— Конечно, — отвечает папа хрипло.

Мы оба смотрим ему вслед.

Папина рука стала каменной; он не чувствует на себе обжигающего взгляда Кристиано так, как чувствую я, и что-то внутри подсказывает, что мы хотя бы должны выглядеть так, будто подобное дерьмо для нас дело привычное. Я крепко сжимаю его руку. Почти незаметно.

Папа вдыхает рядом, и я ощущаю, как под его кожей начинает биться кровь, как будто в ответ на угрозу.

— Нам пора, — говорит он. — Рад снова тебя видеть, Кристиано. Ты хорошо выглядишь. И все больше становишься похож на своего отца. Когда мы виделись в последний раз, ты был еще мальчишкой.

Я сильнее сжимаю его руку, чтобы он не начал говорить лишнего.

Я снова смотрю на Кристиано, он натянуто улыбается. Пытаюсь представить его мальчишкой, но острые скулы, четкая линия челюсти и внушительный рост не дают пробиться этому образу. Он слишком... присутствует. Его словно слишком много, как будто само его присутствие окутало меня и заслонило весь свет.

— Не уверен, что это комплимент, но все равно спасибо, — отвечает он гладко. Слишком гладко.

Папа выпрямляется, моментально возвращаясь к своему более официальному облику.

— Что ж, рад был тебя увидеть. Надеюсь, скоро еще поговорим.

Даже сквозь шок я понимаю: папа и правда испытывает симпатию к Кристиано. Я знаю, когда он по-настоящему кого-то любит, а когда просто понимает, что ему лучше любить.

— Это было бы здорово.

Я улавливаю в тоне Кристиано это самое «но» и тут же бросаю на него взгляд. Его глаза окутывают меня взглядом, насыщенным чем-то таким, от чего по телу ползет огонь, от макушки до самых бежевых туфель.

— Но это всего лишь короткий визит. Я не остаюсь.

Сердце опускается где-то на дюйм, наверное, от облегчения. Я понятия не имею, как смогла бы жить под этим пронзительным взглядом, будучи женой его брата. Его больного, бессердечного, убийственного брата.

Что бы сделал Саверо, если бы узнал, что я шаталась по городу одна, пила и болтала с незнакомыми мужчинами? Надеюсь, Кристиано не обмолвится ни словом. Потому что если Саверо способен вырвать человеку горло посреди церкви, на похоронах собственного, мать его, отца, прямо перед своей будущей женой и тестем, и даже глазом не моргнуть... за простое перебивание... у меня просто нет шансов.

Я слышу, как Папа прощается с Кристиано, будто у нас под ногами не валяется труп лысого мужика и не растекается лужа крови. Я не реагирую. Я еще даже не обручена, а уже сытa по горло этими проверками.

Когда мы, одеревеневшие, уходим от церкви, в легкие возвращается кислород, вместе с странным ощущением, будто я что-то забыла.

Она висит у меня на плече. Я проверяю, на месте ли мои солнечные очки. Они у меня на голове. Я разглаживаю платье. Это не помогает. Я чувствую жжение в затылке и надеюсь, что у меня не грипп.

Я поворачиваюсь на импульсе, и все исчезает.

Кристиано стоит на краю круга скорбящих, спиной к ним. Ему нет дела ни до захоронения, что происходит за его спиной, ни до рыдающих женщин по обе стороны.

Он смотрит. Прямо вперед.

На меня.

Трилби

К тому моменту, как мы подъезжаем к «Гранду», я едва держусь. К счастью, мои сестры все время болтали между собой, и это позволило мне сдерживать слезы, уставившись в окно, будто я одна. Папа тоже все это время молчал, мы с ним делим одну и ту же тайну, которая уже разъедает меня изнутри.

Видеть, как мой будущий муж хладнокровно убивает одного из своих солдат прямо на похоронах собственного отца, а потом перешагивает через его тело, как будто это дохлая крыса, — от этого в груди поднимается такая волна тревоги, которую разве что крепкий алкоголь да хорошая таблетка смогли бы чуть-чуть приглушить. Но ни то, ни другое мне сейчас недоступно. Может, я и не родилась в Коза Ностре, но я слишком долго жила рядом с ней, чтобы не понимать, что считается допустимым, а что может обернуться для нас изгнанием или даже смертью.

Хорошая жена в итальянской мафии не напивается, не принимает наркотики, не спорит и не высказывает свое мнение. Она говорит только тогда, когда это уместно, одевается скромно и сначала заботится о муже, а уже потом о себе. Единственное отличие между мафиозной невестой и женой из Стипфорда, в том, что у первой забор вокруг дома пуленепробиваемый.

Теперь это правила, по которым я должна жить, если хочу сохранить свою жизнь и жизни своей семьи. И что особенно иронично, я-то думала, что единственное знакомство, с которым мне придется сегодня справиться, это встреча с Саверо Ди Санто. А не с тем братом, о котором никто не говорит.

Я чувствую, как злость сталкивается со страхом где-то глубоко в груди. Папа говорил с Кристиано так, будто тот был его давно потерянным сыном, а я даже не знала, что он вообще существует. Одна только эта встреча выбила меня из колеи, особенно с учетом того, на что способен Саверо. Хоть бы я могла вспомнить хоть слово из разговора с Кристиано в ту ночь. Не знать — это просто невыносимо.

Над головой нависает что-то розово-голубое, и мы все поднимаем головы к небу. Единственная, кто находит в себе силы заговорить, — это Тесс.

— Что за хрень?

— Madonna! Contessa!⁴ Это для вашей сестры, — ахает Аллегра.

— Серьезно, — не унимается Тесс. — Что это такое?

Я тяжело вздыхаю, уставившись в колени, а Сера щурится и говорит:

— Это шарик…

— Огромное надувное сердце с короной, — добавляет Бэмби.

— Cazzo!⁵ Как неуместно, — фыркает Тесс, ее губы тут же скривляются в привычную гримасу. — Это, на секундочку, похороны.

— Ты же не знаешь, что это устроил Ди Санто, — говорит Сера. — Здесь вполне может быть еще одна помолвка.

Глаза Тесс округляются, и голос понижается на несколько октав:

— Вот почему на обратной стороне написано «Ди Санто и Кастеллано»?

Я закатываю глаза про себя и выхожу из машины.

— Ну, а мне кажется, это романтично, — говорит Сера, изо всех сил стараясь приободрить меня. Но у меня не хватает духу сказать ей, что ничто из того, что она сегодня скажет или сделает, не сработает. Я увязла в яме отчаяния, и все, что мне остается, натянуть широкую улыбку и выталкивать из себя красивые слова.

Когда мы входим в отель, я слышу, как Тесс шепчет у меня за спиной:

— Тебе не кажется странным, что он выбрал именно сегодняшний день, чтобы отпраздновать помолвку? Все же в черном.

— Некоторые сказали бы, что в этом есть смысл, — бормочу я себе под нос.

— Но у него же только что умер отец, — продолжает она. — Он должен был бы горевать.

— Люди горюют по-разному, — отрезает Аллегра. — Сеньор Ди Санто делает то, чего бы хотел его отец. Какой уважающий себя итальянец не мечтает о жене и семье? Устроить свою жизнь с хорошей женщиной, возможно, это его способ почтить память покойного дона.

Я резко оборачиваюсь, не уверена, правильно ли ее расслышала.

— Ты хорошая женщина, Трилби, — говорит она сквозь стиснутые зубы.