— Почему? — говорю я. Это не вопрос. Это, блядь, приказ.

— Почему... что? — губы его изгибаются в злобной ухмылке.

Боже, он собирается играть со мной до самого конца.

Я закатываю глаза.

— С чего бы начать?

А потом бросаю на него такой взгляд, каким смотришь на убийцу, а не на брата.

— Почему ты пытался утопить меня?

Его правая бровь медленно ползет вверх.

— Ты мне не нравился.

Я сжимаю челюсть, так что она хрустит.

— Почему ты пытался меня отравить?

Глаза его сужаются до щелочек.

— Ты мне все еще не нравишься.

И как бы я ни старался, его слова сжимаются вокруг сердца, будто кулак. Я и представить не мог, насколько глубока его ненависть.

— Что я тебе сделал, брат?

Его усмешка становится острее, как нож под кожей.

— Ты родился.

Первый порыв — отшатнуться от шока. Но внутри меня есть голос, который четко говорит: я должен выстрелить хотя бы из одного из этих двух стволов. Не ради себя, я справлюсь с его ненавистью. А ради Трилби.

Я приближаюсь к нему вплотную, впритык к его лицу.

— Я не сделал тебе ничего. Я даже уехал на западное побережье, чтобы не мешать тебе.

— Пока что-то не привлекло твое внимание, верно, fratello?

Я так сильно скрежещу зубами, что, кажется, вот-вот их выплюну.

— Не то чтобы это имело для тебя значение, но я встретил ее первым, fratello.

— На пару ночей раньше, да? — протягивает он лениво. — Мне рассказывали.

Я смеюсь ему прямо в лицо.

— Хуйня. Это было чуть раньше, — отвечаю я уклончиво, но с ударом.

— Какая, к черту, разница? Она была обручена со мной.

— Потому что тебе был нужен порт. А не она.

Он выговаривает каждое слово медленно и отчетливо, чтобы я не пропустил ни одной капли яда:

— Она была залогом. Только для этого, блядь, женщины и нужны.

У меня чешутся пальцы. Я хочу нажать оба спусковых крючка.

— А как насчет отцовской надежды, что я унаследую его дело? — бросаю я с вызовом. — Это же тебе явно не понравилось…

Он смотрит на меня, будто не ожидал, что я решусь сказать это вслух, затем он смеется, мрачно и тихо.

— Как думаешь, почему мы вообще оказались в этой точке? С чего, по-твоему, все началось?

— Не знаю, Саверо. Все, что я знаю — это то, что рассказал мне Аугусто.

Саверо опускает подбородок на дуло пистолета, будто на подушку.

— Этот ублюдок всегда был слишком близок к отцу — себе же во вред. Но позволь мне лопнуть для него этот мыльный пузырь. Я узнал о плане преемственности не от этой крысы. Я узнал его от самого отца.

Что?

Невредимой рукой Саверо постукивает по участку куртки, там, где внутренний карман.

— Отец написал письмо. Тебе.

У меня отвисает челюсть, и я абсолютно уверен, что он именно этого и добивался.

— Там все расписано до мелочей. Как он хочет разделить семью, как она должна работать. Во главе — ты. А я? — Он снова смеется, но в этом смехе больше разочарования, чем злобы. — Меня даже не сочли подходящим на роль капо.

Мое сердце бешено колотится. Отец даже не хотел, чтобы Саверо стал капо? Это должно было ранить. Через пару секунд мои пальцы непроизвольно расслабляются. Я больше не уверен, что смогу нажать на спуск.

Но тут его губы сжимаются в острый, злой изгиб, и я едва узнаю человека перед собой.

— Но я, блядь, показал ему. У меня были наготове сделки, которые удвоили бы наши вложения. И девственница-невеста, которую можно было швырять по комнате всю ночь.

Я издаю глухой, мрачный смешок, и он переводит взгляд прямо на меня.

Я сдерживаю желание сказать, что она уже не девственница. Но она всегда была куда большим, чем просто это, и, если я начну хвастаться, это будет предательством всего, чем она является.

— Ты не достоин ее, — говорю я. — И она уж точно не заслужила такого, как ты.

Его глаза, холодные, как пули, вгрызаются в мои, и я понимаю, что это не может продолжаться. У меня есть более важные места, куда нужно идти, и более важные люди, с кем мне нужно быть.

— Мы могли бы стать легендой, ты и я, — говорю я. И я действительно так думаю. — Но ты был ослеплен своей ненавистью.

Его плечи опускаются.

— Сделай это, Крис.

Я замираю. Он не называл меня Крисом с самого детства, и прошло столько времени, что это имя звучит чуждо. Только сейчас я понимаю, как сильно я все это время жаждал хоть какого-то братского чувства, которое, возможно, когда-то между нами было.

— Не надо… — шепчу я.

Один угол его губ поднимается, но в этом больше грусти, чем злости.

— А если я скажу, что в первую брачную ночь я бы ее изнасиловал, тебе станет легче?

Воздух вырывается из меня. В тот же миг я понимаю, что он просто издевается, провоцирует, хочет, чтобы я закончил. Я уже не понимаю, где верх, где низ. Все, что я знаю — человек, который всю жизнь лгал мне и ненавидел меня, только что сказал, что собирался причинить Трилби худшее из возможного.

Он чувствует, как моя решимость сыпется, и внезапно рвется вперед, выбивая один из пистолетов у меня из рук. Мы оба бросаемся за ним, и я ощущаю, как его колено врезается мне в ребра, выбивая весь воздух из легких. Я перекатываюсь на спину, и в следующую секунду он уже стоит надо мной, его ботинок завис в паре сантиметров от моего лица. Пистолет у него в руке, небрежно, будто он даже не собирается его использовать. Но я всегда был быстрее.

— Подожди... — выдыхаю я, почти умоляя.

Он разворачивает ногу, чтобы заглянуть мне в глаза.

— Я бы полюбил тебя, брат, — шепчу я.

И как только он делает вдох, я взвожу курок и выстреливаю ему в челюсть.

Он с грохотом падает на землю, а я вскакиваю на ноги, чтобы в последний раз взглянуть на умирающее лицо брата. Его губы искажены в злобной усмешке, пока он не испускает последний вздох. И только когда он выдыхает в последний раз, эта гримаса исчезает. Только тогда он начинает выглядеть как человек. Как брат, которым он мог бы быть, если бы не позволил ненависти сожрать себя изнутри.

Я смотрю на него целую минуту, а потом перехожу в режим автопилота. Запихиваю глоки за пояс и тащу внутрь склада тела двух мексиканцев, подальше от глаз портовых рабочих. Поднимаю с пола дверь и прислоняю ее на место, отгораживая мертвые тела от дороги. В конце концов, лучше, чтобы сотрудники Кастеллано не натыкались на расчлененные трупы посреди своего рабочего места. Они заслужили свой ужин, пусть смогут спокойно его съесть.

Я открываю телефон и набираю номер. Такой звонок я не делал уже больше десяти лет, но, как оказалось, это все равно что кататься на велосипеде. Никогда не разучишься.

— Мне нужен чистильщик.

Голос на другом конце провода отвечает.

— Двое, — уточняю я. — Castellano Shipping Co, склад номер семь. И еще один…

Я делаю вдох.

— Один из Ди Санто.

На том конце линии повисает тишина, потом голос говорит:

— Уже едем.

Я вешаю трубку и присаживаюсь на корточки. Затем расстегиваю пиджак Саверо и лезу во внутренний карман. Я наполовину ожидал, что все это окажется ложью, но письмо действительно существует, оно сложенное и потертое. Я убираю его в свой карман, не читая, и начинаю расстегивать его пиджак. Потом разрываю его рубашку.

Вот оно. Герб Ди Санто.

Я помню, как нам было по четырнадцать, и мы сидели часами в тату-салоне в переулке под пристальным взглядом отца, пока символ святости, голубь среди языков пламени, впечатывался в нашу грудь. Волна горя захлестывает меня не по брату, которого я только что потерял, а по брату, которого у меня никогда не было.

Брат, который у меня был, никогда не заслуживал этот герб. Ни при жизни, ни в смерти.

И с этой последней дерзкой мыслью я достаю свой перочинный нож.

Трилби

Сознание возвращается ко мне медленными, глухими волнами. Я чувствую тяжесть, словно проспала несколько дней. Веки будто слиплись, и я стараюсь сосредоточиться на звуках вокруг.