— Одно из самых опасных растений в Северной Америке.

— Смертельно ядовитое.

Я проезжаю на красный свет, но вместо того, чтобы проскочить его, достаю телефон и ищу нужное растение. Фотографии, на которых изображены его белые радужки с черными зрачками на кроваво-красных стеблях, пестрят на экране. Это растение также известно как белая банановая ягода, по крайней мере, так сообщает мне Википедия.

Затем, когда мои глаза пробегают по словам, кровь громко стучит у меня в ушах.

«Ядовито.»

«Кардиотоксично.»

«Употребление ягод может привести к остановке сердца и смерти.»

Этого не может быть. Я сглатываю, подавившись острым, сухим комком в горле.

Он бы не стал.

Он бы не стал отравлять собственного отца. Яд — оружие для трусов. Он не мог быть настолько слабым.

Смерть отца не выглядела подозрительно, — настаивает рациональная часть моего мозга. — Но ведь у него никогда не было проблем с сердцем, а умер он именно от сердечной недостаточности, — парирует другая.

Мои мысли мгновенно возвращается в гостиную, туда, где Саверо нашел отца, лежащего мертвым на диване. В то утро он распустил всю прислугу, а сам провел день и ночь в частном морге, сидя у отцовской постели, словно на поминальной вахте. Когда я заехал в дом, чтобы оставить свои вещи, я не заметил ничего подозрительного. Ничего, что могло бы намекнуть на то, что Саверо каким-то образом причастен к смерти нашего отца. Я даже не помню, чтобы видел то жуткое растение. Все выглядело как обычно, от штор, колышущихся у окна, до наполовину пустого стакана воды на столе.

Вода.

Сав за всю мою жизнь ни разу не предлагал мне воды. Каждый раз, когда он наливал мне что-то, это было пиво или виски.

Сегодня днем он протянул мне стакан, который уже был наполнен, а потом налил себе и Трилби из кувшина. Я выпил все. И чувствую себя нормально.

Если только…

Я поставил свой стакан рядом со стаканом Трилби, просто чтобы дотронуться до нее в последний раз. Он стоял справа от нее. Стакан, из которого я пил, — слева.

Я выпил из ее стакана, а не из своего.

Не из того, что был предназначен для меня.

Голова идет кругом, пока я жду, когда сменится свет.

Трилби.

Загорелся зеленый, сердце оборвалось, грудь сжалась. Я давлю на газ и лавирую между машинами. Позади раздаются гудки, но если кто-то осмелится меня остановить, то он получит пулю в лоб.

Только бы она не прикоснулась к воде.

Конец улицы уже виден, но поток машин тормозит, застревая перед очередным светофором. Я взлетаю на тротуар и мчусь по нему, половина машины на дороге, половина по плитке. Столы и стулья разлетаются в стороны, люди кричат. Шины визжат по раскаленному асфальту, металл скрежещет о металл, когда я протискиваюсь мимо тех, кто спокойно ждал зеленого. Я выруливаю сквозь встречный поток и несусь по последнему отрезку улицы.

Меньше чем через минуту я снова влетаю на парковку перед домом своего детства. Охранники отступают в сторону, когда я достаю пистолет и стреляю по замку главных ворот. У меня нет ни секунды, чтобы вспоминать коды, а домофон бесполезен, я последний, кого Саверо захочет видеть, особенно если он надеется, что я уже сдох.

Когда ворота распахиваются, я срываюсь с места и бегу к дому. Еще несколько охранников появляются на пути, но они достаточно умны, чтобы не встать на дороге Ди Санто, который выглядит так, будто готов сжечь к хуям весь этот мир. Двери все еще открыты, и я врываюсь внутрь, резко останавливаясь на кухне.

Саверо исчез.

На кухонном острове стоят три стакана. Два пустых. Один, наполовину полон.

С замиранием сердца я обхожу остров, и мой взгляд падает на пол.

Трилби.

В мгновение ока я оказываюсь на коленях, мои пальцы прижимаются к ее шее. Я не чувствую пульса. Я поднимаю ее запястье и провожу большим пальцем по нежной коже. Ничего. Я прижимаюсь ухом к ее груди. Слабый глухой звук вселяет в меня надежду, но я должен действовать быстро. Я подхватываю ее и поднимаю на ноги. Ее голова падает на землю, поэтому я поднимаю руку и прижимаю ее к своей груди. От того, как ее лоб ударяется о мои ребра, у меня мурашки пробегают по коже.

Минуты.

У меня могут быть всего лишь минуты.

Я бегу с ней на руках к машине и молюсь всем, что есть на небе, за то, что оставил дверь открытой, а двигатель заведенным. Как только я укладываю ее на заднее сиденье, машина Ауги с визгом тормозит у обочины.

— Звони в больницу! — кричу я. — Ее отравили. У нее сердце отказывает.

На его лице проступает тень осознания, и он тут же подносит телефон к уху. Я мельком вижу в зеркале заднего вида, как он говорит в трубку.

А потом я больше ни на что не смотрю, только на дорогу впереди и на свое сердце, лежащее сзади.

Кристиано

Бригада медиков уже ждет у входа в больницу, когда я с грохотом пробиваю шлагбаум и влетаю на парковку, резко тормозя у дверей. Семья Ди Санто уже десяток лет поддерживает это заведение на плаву, мы присылаем сюда столько пациентов, что им впору нам памятник ставить. И они сделают все, что угодно, чтобы спасти ту, что лежит у меня на заднем сиденье. Я прослежу за этим лично.

Двери уже распахнуты, еще до того как я обхожу капот, и я прижимаю костяшки пальцев к губам, пока врачи осторожно поднимают Трилби и укладывают ее мягкое, как тряпичное, тело на каталку. Мое сердце грохочет так, будто готово выломать ребра. Я не способен думать ни о чем, кроме одного, как сделать так, чтобы она осталась жива.

Эта мысль снова врезается в меня, как пуля между глаз.

Я люблю ее.

И если она умрет, я сотру с лица земли не только Саверо. Любого, кто окажется у меня на пути.

Вокруг раздаются крики, и один из медиков подбегает с чем-то, похожим на портативный дефибриллятор. Еще одна женщина встает передо мной, мягко, но уверенно оттесняя назад.

— Отойдите, пожалуйста, сэр.

Я смотрю поверх ее головы, я должен видеть, что происходит.

— Вам, возможно, стоит отвернуться.

Да к черту.

Я сверлю ее взглядом, и она отступает в сторону, как раз в тот момент, когда разряд тока пронзает два электрода, прижатые к груди Трилби. Ее тело вздрагивает, отрываясь от каталки. Одна из медсестер начинает отсчет, но для моего исковерканного сознания ее слова сливаются в сплошной шум. Электроды снова прикладывают к ее мертвому телу, грохочет новый разряд, и она снова подскакивает.

Я непроизвольно отступаю на шаг. Это не срабатывает. Что бы они ни делали — это не срабатывает. Единственное, что может сравниться сейчас с моим полным, уничтожающим бессилием, — это ощущение, будто в спину мне вгрызается раскаленный ствол пистолета.

Еще двое медиков выбегают из здания, один из них держит в руках огромный шприц. Я наблюдаю отрешенно, как игла вонзается в тело Трилби, как ее наполняют каким-то препаратом. Потом электроды снова прижимают к груди.

Я закрываю глаза прежде, чем раздается следующий грохот. И в этот раз я чувствую его где-то глубоко в собственной груди. Все замирает, и даже кровь в моих венах замирает.

— Есть пульс!

Глаза у меня распахиваются.

Четверо медиков, по одному на каждый угол каталки, срываются с места и бегом ввозят ее внутрь. Один из них тем временем складывает оборудование.

— Идемте со мной. — Медсестра, что сдерживала меня минуту назад, теперь берет меня под локоть и ведет к дверям.

Мы бежим следом за каталкой по коридору, через двойные двери с надписью «ПРИЕМНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ». Я бывал здесь раньше, не раз, но никогда, ради кого-то, кто мне так дорог. Никогда ради кого-то, за кого я бы умер.

Медсестра оставляет меня у двери палаты, куда увезли Трилби. Когда она разворачивается, чтобы уйти, я хватаю ее за руку.

— С ней все будет в порядке?

Медсестра оборачивается, и ее лицо, полное тревожного почтения, постепенно смягчается до сочувствия.