— И он жалел об этом решении до самого последнего дня.

Я сглатываю.

— Он никогда ничего такого мне не говорил. С чего я должен верить, что ты говоришь правду?

Аугусто встает, его руки бессильно опускаются вдоль тела.

— Он хотел проявить уважение к Саверо и обсудить это при вас обоих, но вас было чертовски трудно собрать вместе. Зачем мне врать, Кристиано? Зачем мне врать тебе? Ты для меня как сын.

Я хмурюсь.

— А Саверо — нет?

Аугусто закатывает глаза, потом снова смотрит прямо на меня.

— Ты не хуже меня знаешь, что Саверо никогда не был простым мальчиком. Он доставил твоему отцу немало хлопот. Ему не нравилось, насколько близки мы были с Джанни. Иногда он мог быть настоящим расчетливым сукиным сыном, и ты это знаешь.

— Нет, не знаю.

— Ты не помнишь, как он порезал мне шины, чтобы я не смог поехать к маме в больницу? Не помнишь, как он всадил пули в двух моих людей? Как подорвал прачечную? Все это он сделал мне назло, Кристиано. Только потому, что я слишком часто отвлекал на себя внимание его отца.

Он тяжело вздыхает, как раз в тот момент, когда возвращается слуга с кофейником и графином с холодной водой.

В памяти всплывает далекое воспоминание: двенадцатилетний Саверо, прижатый спиной к лодочному сараю, а в лоб ему упирается дуло пистолета. Этот образ я прокручивал в голове бесчисленное количество раз, чаще всего в мрачной тишине снов, но лицо того, кто держал оружие, мне так и не удавалось разглядеть.

На этот раз, пока Аугусто продолжает говорить, я мысленно прослеживаю линию руки, сжимающей пистолет. И вдруг понимаю, что она знакома. Это рука, что часто обнимала меня в детстве. Та же самая, что пожала мою, когда я стал мужчиной.

Я отгоняю наваждение. С того момента прошло почти двадцать лет. На такие воспоминания нельзя полагаться.

Это не мог быть отец.

Особенно после того, как Саверо вытащил меня из воды и спас от утопления.

Возможно, мой брат — не самый приятный и далеко не самый благородный человек в этом городе. Возможно, я ему вообще не нравлюсь. Но я обязан ему жизнью.

— Ты никогда не был таким, — продолжает Ауги. — Ты принимал вещи такими, какие они есть. Ты с юных лет понимал этот мир. Ты был хладнокровным, рассудительным, уравновешенным. А Саверо — вспыльчивый, импульсивный… У него характер, с которым он не может справиться. Он как неуправляемая ракета, а в нашем мире это, сам понимаешь, смертельно опасно.

Мысль, мелькнувшая в голове, переворачивает мне желудок.

— Саверо знал, что это был план отца?

— Нет. Боже, нет, — Ауги по-настоящему ужасается даже самой идее. И правильно. Трудно представить что-то более болезненное, чем услышать, что тебя не считают достойным той роли, для которой ты родился.

— А что собирался делать отец?

— Он хотел поговорить с вами обоими в день своего шестидесятилетия. — Ауги снова качает головой. — Ты ведь помнишь, как мама всегда говорила, что хочет, чтобы хотя бы один из вас…

— …дожил до шестидесяти, — заканчиваю я. — Да. Именно поэтому я ушел.

— Твой папа так и не дожил.

— Знаю. Для всех нас это был шок, — говорю я. — До сих пор не верится, что он умер от сердечного приступа. Он ведь был в отличной форме, здоровый...

И тут мне приходит в голову одна мысль:

— А вскрытие?..

Ауги сжимает губы и кивает:

— Я настоял, чтобы Саверо показал мне отчет, и там все было черным по белому. Сердечная недостаточность, — вздыхает он. — Все действительно свелось к сердцу.

Я беру стакан воды и залпом его выпиваю. Летняя жара действует на меня сильнее, чем обычно.

— Я бы все равно не принял эту роль, — говорю я, вставая и застегивая пиджак. Пора уходить, пока эта мысль не пустила в голове корни. — Я не хочу быть доном не больше, чем мой брат хочет быть кем-то другим. Я не мог бы отобрать это у него.

Ауги встает:

— Уже уезжаешь?

Я тяжело вздыхаю:

— Мне не за чем здесь оставаться.

Ложь тяжело оседает в животе, словно камень.

— Пожалуйста, подумай еще. Этого хотел твой отец. — В его голосе звучит что-то почти погребальное.

— Нет смысла, — отвечаю с холодной уверенностью. — Я никогда не смог бы так поступить с Саверо.

Я поворачиваюсь к выходу, и хотя взгляд Ауги тянет меня назад, словно натянутый канат, он не пытается меня остановить.

Трилби

Сера поднимает взгляд, и на ее лице ложится тень. Я следую за ее взглядом, вытягивая шею вверх.

— Саверо, — говорю я с натянутой улыбкой.

Меня бесит, как робко звучит мой голос рядом с ним. Интересно, говорила бы я так же, если бы не боялась до чертиков, что он раскусит мои настоящие чувства.

— Можешь идти.

Сердце взлетает к горлу. Он знает.

Потом его взгляд на секунду задерживается на моей сестре.

— Я отведу Трилби в ее комнаты.

Он обращался не ко мне. Пульс в ушах гудит от облегчения, но теперь в этом биении еще и страх — остаться с ним наедине.

— Эм... — Сера бросает на меня быстрый взгляд. — Ладно.

Саверо смотрит на нее с холодной, тяжелой настойчивостью. А потом, в одно мгновение, он улыбается. Улыбка выходит острой и обезоруживающей.

— Я присмотрю за ней, не волнуйся. Я буду паинькой, настоящим джентльменом. В конце концов, я ведь женюсь не просто на этой прекрасной девушке...

Сера буквально млеет, и меня тут же начинает подташнивать.

— Я вхожу в вашу семью. И хочу произвести как можно лучшее впечатление.

— Конечно, да, — сладко отвечает она. Отодвигает стул и поднимается, игнорируя мой полный ужаса взгляд.

Я не хочу оставаться с ним наедине.

— Трилби, пойдем? — Он протягивает руку. Она тоньше, чем у Кристиано, а под иссиня-фиолетовыми чернилами четко проступают вены.

Я принимаю его руку, хотя каждое нервное окончание внутри меня вопит, чтобы я этого не делала. Меня до дрожи отталкивает мой будущий муж, и я ничего не могу с этим поделать. Я ненавижу, как он разрушает мою семью. Мне физически мерзко наблюдать, как театрально он обращается со смертью. А теперь, когда я на собственной шкуре прочувствовала, что значит по-настоящему влюбиться, когда мужчина касается не только тела, но и души, мысль о свадьбе с Саверо вызывает у меня отвращение до тошноты.

Сера бросает мне настороженную улыбку:

— Я тебе потом позвоню.

В этих словах есть крупица облегчения. Значит, она собирается держать меня на контроле.

Кожа покалывает от напряжения. Он действительно может сделать со мной все что угодно, и отец не сможет расторгнуть эту помолвку, разве что будет готов похоронить наше наследие вместе с неприличным количеством жизней.

Номер Кристиано будто обжигает мне кожу. Я могу только надеяться, что Саверо действительно настолько традиционен, каким его мне описывали, и не решит исподтишка взглянуть на «товар», который собирается приобрести до свадьбы. Потому что если он увидит номер своего брата, выведенный у меня на груди, он убьет нас обоих.

Мы проходим мимо библиотеки и гостиной, и когда оказываемся в прихожей, сердце делает резкий скачок. Лестница кажется короче, чем обычно, а хватка Саверо на моем предплечье крепнет с каждым шагом вверх. Голова начинает звенеть, когда мы поворачиваем налево и направляемся к моим комнатам в восточном крыле.

Я бросаю взгляд в сторону, на его лицо. Оно словно высечено из камня, его губы сжаты в тонкую, опущенную линию, глаза скрыты под тяжелыми веками и глубокой, мрачной складкой на лбу.

Лампы в этом коридоре висят дальше друг от друга, чем в остальном доме, и из-за этого здесь кажется мрачнее. Я ловлю себя на том, что надеюсь на чье-то присутствие в тенях — хотя кто вообще рискнет выступить в суде против Саверо Ди Санто?

Мы подходим к двери в мою комнату, и я задерживаю дыхание. Мое сердце бешено колотится, потому что я не знаю, зачем он провел меня так далеко и что собирается делать дальше.