Я киваю так, будто понимаю, но это не так.

В отличие от Кристиано, у меня нет выбора. В отличие от Кристиано, я не могу выйти замуж за того, кого хочу, потому что, как оказалось, меня нужно отдать в жертву, чтобы «спасти» нашу семью. Кристиано может приходить и уходить, как ему вздумается, и его семья принимает это. А я? Я застряла в этом образе жизни и никогда не смогу вырваться.

Я чувствую, как его взгляд опускается на меня, словно проникает прямо в душу и слышит каждую мою мысль.

— Мне повезло, — тихо говорит он. — Я смог выбрать другой путь. Я решил не идти по стопам отца и Саверо. Я не хотел такой жизни. Я чувствовал, что обязан нашей матери построить что-то другое, увеличить шансы хотя бы одного из нас дожить до шестидесяти.

Я колеблюсь, не уверена, уместен ли мой следующий вопрос, учитывая, как мало времени прошло, но, думаю, после того как мы обменялись подробностями кровавых убийств наших матерей, мы уже, наверное, перешли точку «уместного».

— Сколько лет было твоему отцу, когда он умер?

Он усмехается тихо и горько.

— До шестидесяти ему не хватало полгода.

— Боже... — шепчу я.

— Ага. — Он тяжело вздыхает, и в голосе звучит нотка недоверия. — Он ушел слишком рано. Никто этого не ожидал. Он был крепким и здоровым.

— Мне жаль. Должно быть, это был настоящий шок.

Он хрустит костяшками пальцев и опускает взгляд в землю.

— Кажется, Саверо держится неплохо, — пробую я осторожно.

— Мой брат никогда не покажет своих настоящих эмоций. — Его взгляд темнеет, будто это не то, что он одобряет.

Я переплетаю пальцы, и только тогда понимаю, что подхватила эту чертову привычку у Аллегры.

— Даже со мной? — тихо спрашиваю я.

Его челюсть напрягается, и он поворачивается ко мне. Жар его неотрывного взгляда на моей коже никогда не станет легче выдерживать. Каждая клетка моего тела хочет отвернуться, но, как наркоман, впервые увидевший свою дозу, я не могу отвести от него внимания.

— Я не знаю ответа на этот вопрос. — Он говорит тихо, но в его голосе есть стальная нота. — Насколько мне известно, он никогда не показывал своих настоящих эмоций никому за всю свою жизнь.

А есть ли они у него вообще? — хочу спросить я, но понимаю, как мрачно и осуждающе это прозвучит.

— Должно быть, это ужасно выматывает, — говорю я вместо этого.

Кристиано проводит ладонями по своим брюкам и встает, протягивая руку.

— Уверен, что так и есть, — отвечает он с натянутой улыбкой.

Я почти ничего не слышу, когда вкладываю свою ладонь в его, потому что пульс грохочет в ушах от ощущения его пальцев, сомкнутых вокруг моих, но клянусь, он что-то бормочет, и это звучит как: «Если бы он хоть о ком-то заботился».

Мы поднимаемся по ступеням церкви, и я даже не пытаюсь выдернуть руку из ладони Кристиано. Я знаю, что он держит ее только потому, что я едва не рухнула в обморок у него на глазах, и, вероятно, он просто не хочет иметь дело с безжизненной женщиной на похоронах любимого капо своего отца.

И все же маленькая часть меня представляет, что он держит мою руку, потому что сам этого хочет. Потому что, если он хоть немного похож на меня, он жаждет этого прикосновения и не может думать ни о чем другом, каким бы неудобным это ни было.

На вершине ступеней двери открываются, и он отпускает мою ладонь, оставляя ощущение его горячей кожи, которое медленно растворяется в плотном воздухе Бруклина.

Церковь кажется меньше, словно воспоминание о том дне блекнет рядом с этим моментом, который я разделяю с другим человеком, тоже потерявшим свою мать. С кем-то, кто понимает.

К счастью, ни одна голова не поворачивается в нашу сторону, пока мы тихо идем по проходу и скользим на первую свободную скамью. Я вижу Саверо в нескольких рядах впереди, но он не оборачивается. Да это и не имеет значения, потому что бедро Кристиано плотно прижато к моему с такой собственнической силой, что мне хочется раствориться в этом ощущении, и, несмотря на воспоминания, настойчиво толкающие в сознании, я не могу думать ни о чем другом.

Кристиано

Я вырос таким, каким был всегда, спокойным и уравновешенным.

Мамины слова до сих пор звучат у меня в ушах, даже спустя десятилетие после того, как ее сбили на улице Марчези. Ты не сможешь разгадать Кристиано. Ты никогда не поймешь, во что он играет, пока он не вытрет тобой пол.

Я был воплощением хладнокровия рядом с бушующим темпераментом Сава, ледяной стужей рядом с его неукротимым пламенем.

Когда Саверо часто рвался прямо в гущу сражения, посылая на хрен все последствия, я знал, какая сила скрывается в осторожности, в умении сдержаться и остаться вне поля зрения.

Именно поэтому я не могу усидеть спокойно, пока мы следуем за машиной Саверо, выезжая от церкви и пробираясь в самое сердце Ньюарка¹⁵ среди бела дня. Это место принадлежит Марчези, самой крупной вражеской семье в Нью-Йорке. Я не понимаю, зачем мы выбрали этот живописный маршрут. Он что, пытается похвастаться тем, что мы нашли и разделали парня, который застрелил Джио?

Одна только его машина стоит здесь награды за голову. Вести ее под палящим солнцем и под пристальным взглядом врага, это не просто дерзость, это безрассудие в самой охуенной форме. Он рискует не только своей жизнью. Он ставит на кон и жизнь Кастеллано.

Мои глаза скользят по улицам, пока мы медленно едем и останавливаемся на красный свет. Несколько человек оборачиваются на наши два затонированных черных автомобиля, а потом быстро уходят, увлекая за собой детей и пожилых спутников. Женщина справа спотыкается, и мой взгляд на секунду цепляется за нее. Молодая пара подхватывает ее, помогает подняться, и она энергично кивает, позволяя увести себя с дороги в сторону, противоположную нашим машинам.

Тяжесть нарастает где-то в глубине груди, а потом звук выстрелов обрывает все.

— Твою ж мать!

Донато, которому сегодня досталась не самая удачная роль сопровождать меня по городу, распахивает дверь и выскакивает наружу, держа пистолет на вытянутых руках.

Я спрыгиваю на тротуар, пытаясь осознать картину перед глазами. Водителя Саверо вытащили из машины, и он лежит безжизненный на асфальте, а из отверстия ровно по центру лба медленно вытекает кровь.

Скорым, отточенным взглядом я осматриваю остальную часть машины на небольшом расстоянии. Вижу движение на заднем сиденье, и грудь наполняет волна облегчения. Саверо застывает над телом своего водителя всего на полсекунды, а потом исчезает, рванув по дороге вслед за тем, кто нажал на курок. Донато мчится за ним, его крики с приказами, скорее всего, не доходят до Саверо, потому что сейчас вся его сущность сосредоточена лишь на одном, чтобы кого-нибудь убить.

Я осматриваю дорогу. Пешеходы разбежались, как мыши, услышав выстрелы. Мой взгляд снова возвращается к машине Саверо.

Кастеллано.

Я срываюсь с места так резко, что в бедрах тут же начинает жечь, рывком распахиваю заднюю дверь и наклоняюсь, чтобы увидеть, где она. Воздух пронзает крик, когда она отползает на противоположную сторону салона.

Эти ублюдки Марчези могут быть где угодно, и у меня нет роскоши уговаривать ее столько, сколько ей вздумается, поэтому я хватаю ее за щиколотки одной рукой, грубо тяну на себя и подхватываю другой рукой. Ее кулаки обрушиваются на мои плечи, а ее пронзительные крики насквозь пропитаны паникой.

Я бегу обратно к своей машине, усаживаю Кастеллано на переднее сиденье, защелкиваю ее ремень и с силой захлопываю дверь, прежде чем скользнуть за руль. Двигатель все еще работает, но его почти не слышно из-за новых очередей выстрелов. Я вдавливаю педаль газа в пол, разворачиваю машину поперек дороги и вылетаю прямо на перекресток, не глядя на сигнал светофора. Судя по визгу тормозов и какофонии клаксонов, там вполне мог гореть красный.

Одной ладонью я рывками кручу руль влево и вправо, а другой тянусь к дрожащей руке Кастеллано. Я чувствую, как ее сиденье вибрирует от сдерживаемых рыданий и судорожных вдохов, но стоит моим пальцам лишь коснуться ее кожи, как она тут же вырывает руку.