Когда я обхожу угол, я вижу ее. Ее грудь прижата к бетонной колонне, и она смотрит в противоположную сторону, даже не подозревая, что я прямо за ее спиной. Ее дыхание сбивается, а пальцы, обхватившие край колонны, заметно дрожат. Я стою и несколько секунд просто смотрю на нее.

Затишье перед бурей.

Когда я войду в ее пространство, игра закончится. Как человек, которому подают последний ужин перед смертью, я не смогу остановиться. Я даже не стану пытаться.

Теперь между нами всего несколько дюймов, и желание вцепиться зубами в ее горло становится почти болью. Я глубоко вдыхаю. С ее плеч поднимается легкая дымка пота, и ее сладость пьянит.

Еще один шаг.

Моя грудь касается ее светлых прядей, и пульс взрывается огнем. Резкий вдох подо мной, за которым следует тихий выдох, и я почти уверен, что она сама не поняла, как он сорвался с ее приоткрытых губ. Это дыхание кричит: облегчение.

Мой голос низкий, глубокий и дико голодный:

— Попалась.

ТАМ, ГДЕ ТАНЦУЮТ ДИКИЕ СЕРДЦА

Бенито

3 месяцами ранее

Если бы мои глаза были пулями, то из затылка Саверо текла бы кровь, как из гребаного сита.

Каждый шаг по проходу церкви отзывается звуком того, как мои зубы с силой скрипят друг о друга. Мне не место здесь. Нам всем не место здесь. Эти похороны никогда не должны были случиться. Не сейчас. Не так чертовски рано.

Джанни Ди Санто был молод для дона. Невероятно молод для дона, у которого весь Нью-Йорк лежал у ног. Мужику не было и шестидесяти, и он был самым поджарым ублюдком за пятьдесят, которого я только знал. Я вдвое младше, а он мог бы закрутить меня в бараний рог, в буквальном смысле. Каждое утро он пробегал десять миль и каждый день поднимал штангу. Так надо, говорил он. Не каждую войну можно выиграть с пушкой, говорил он. Иногда старые добрые кулаки не только необходимы, но и полезны для души, говорил он.

Сталь, спрятанная за поясом, неприятно давит в поясницу, напоминая о том, что в этом мире опасность никогда не отступает далеко. Я ловлю себя на мысли, стало бы мне хоть немного легче, если бы Джанни в итоге свела с ума пуля, а не сердечный приступ, к которому никто из нас не был готов.

Мое сердце трескается еще сильнее с каждым шагом, приближающим меня к последнему прощанию.

Джанни относился ко мне как к сыну куда больше, чем мой собственный отец. Хотя мой отец вообще не заслуживал этого звания. Джанни разглядел во мне что-то, когда я был еще подростком. Может, это был потенциал, а может, это был тот ненасытный голод разрушать все, что встанет у меня на пути, не испытывая при этом ни капли сочувствия. Думаю, такого человека было куда лучше иметь на своей стороне, чем против себя.

Я впиваюсь взглядом в Саверо, словно это он виноват в том, что его отец умер. Я знаю, как работает горе, я видел, как умирали мужчины, слишком много раз, чтобы сбиться со счета. Черт, большинство из них умерло от моих собственных рук. Немногих я действительно оплакивал, но для тех, кто был мне не безразличен, все всегда проходило одинаково: сначала злость, потом ломаешь что-то что лежит у тебя под рукой и обвиняешь того, кто ближе всех. Когда я узнал, что Джанни умер, я заорал в небо. Я разбил пару стен кулаками. А теперь я обвиняю Саверо.

Еще минуту назад Джанни был здесь, отдавал приказы своим капо из тишины кабинета, двигал деньги и активы по городу, как фигуры на шахматной доске.

А в следующую минуту его больше нет.

Еще минуту назад Саверо был никем, капо только по званию и взрывоопасным ублюдком по натуре.

А в следующую минуту он стал Королем Нью-Йорка.

Да, он был первенцем Джанни, но мы все знаем, что из него никогда не выйдет дон. Он слишком непредсказуемый, слишком поехавший, чтобы стать мафиозным боссом. Закаленный, всегда готовый солдат? Возможно. Дон самой крупной преступной семьи к востоку от Чикаго? Ни хрена.

И вот мы идем следом за самым неадекватным из всех возможных лидеров в церковь, чтобы похоронить величайшего итальянского босса, который когда-либо жил. Совпадение? Я в это не верю.

Горечь злости обжигает язык, когда я ее проглатываю, и вдруг взгляд цепляется за что-то слева. Моя грудь сжимается от узнавания.

Доступ к этой службе получили только капо и их семьи, даже солдатам такой привилегии не дали, так какого черта Тони Кастеллано, всего лишь приближенный член, вместе со всей своей гребаной семьей занимает целый ряд?

Я слежу за Саверо, выискивая хоть малейшее изменение в его поведении, которое могло бы выдать грандиозную ошибку. Возможно, я еще успею спасти кому-то шею от перелома за такой просчет. Но облегчение прорывается сквозь зубы, когда он проходит мимо Кастеллано, его сестры и четырех дочерей, даже не сбавив шаг.

Беппе понижает голос, когда я оказываюсь рядом.

— Что они тут делают? — спрашивает капо.

Я провожу рукой по галстуку, который надеваю только на похороны и самые официальные юридические встречи.

— Я хотел спросить тебя о том же.

Я бросаю взгляд направо, и раздражение немного ослабевает, когда вижу Кристиано, второго и куда более приятного сына Джанни. Он сидит, опустив голову, и листает телефон, полностью игнорируя этот мафиозный спектакль, разыгрывающийся вокруг.

— Наверное, что-то связано с портом, — бормочет Беппе себе под нос.

Мои глаза сужаются.

У Джанни и Тони Кастеллано было неплохое соглашение. Тони позволял Джанни проводить через свой порт пару незаконных грузов, а Джанни платил ему за это щедро. Саверо всегда открыто говорил, что хочет большего, на самом деле он хотел контрольный пакет, хотя никто из нас так и не понял зачем. Именно поэтому Кастеллано здесь. Другого объяснения нет. И от того, что Саверо, унаследовав меня как своего нового консильери, даже не посчитал нужным ввести меня в курс этого дерьма, меня бомбит еще сильнее.

— Да, наверное, ты прав, — признаю я. — Хотя это все равно не объясняет, почему пригласили всю его семью.

Церковь начинает стихать, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть священника, идущего в нашу сторону с опущенной головой. Я уже собираюсь сделать то же самое, когда ощущаю враждебный взгляд, прожигающий мне висок. Чувство не новое, большинство людей меня ненавидит, но уж точно не то, чего я ожидал на похоронах Джанни.

Я ищу того, кому принадлежит этот взгляд, и мне приходится моргнуть дважды, чтобы убедиться, что я вижу правильно.

Такого я точно не ожидал.

Совсем не ожидал.

Одна из младших девушек Кастеллано смотрит на меня так, будто хочет разорвать тупым лезвием. Я поддаюсь желанию уставиться в ответ, и это, похоже, злит ее еще больше. Ее губы полные, но плотно сжатые, а руки крепко скрещены на груди, длинные пальцы с черными ногтями отстукивают ритм по гладкой коже цвета алебастра. Я медленно провожу по ней взглядом, наслаждаясь ее явной яростью. Она сидит, закинув одну ногу на другую, и на ней длинное черное атласное платье, которое раскрывается на середине бедра.

Мой взгляд медленно поднимается по ее телу обратно к глазам. Я не могу точно определить их цвет, потому что они сведены в узкие щелки, но, когда она моргает, я успеваю уловить вспышку зеленого. Ее волосы цвета воронова крыла, длинные и заколотые на один бок. Это именно те волосы, которые я бы обычно обвил вокруг своего кулака.

Она катастрофически красива, и это бесит, потому что сегодня меньшее, что я могу сделать, — это полностью сосредоточиться на памяти о Джанни, человеке, который фактически воспитал меня как собственного сына, а не на этой разъяренной красотке, которая по какой-то неизвестной причине вонзает в меня свои метафорические иглы.

Резкий тычок локтем в ребра дает понять, что служба вот-вот начнется. Уголок моих губ чуть дергается вверх, и ее глаза сужаются еще сильнее. Затем, собрав в кулак нечеловеческую силу воли, я поворачиваюсь обратно к священнику.