Сейчас Ахмат сидел в кабинете, не включая свет. Тьма, что стояла вокруг, казалась продолжением той, что поселилась в нём.

Почему? Почему не удержался? Почему позволил зверю внутри вырваться именно с ней — с той, которую любил, как не любил никого?

В ту ночь он хотел быть другим. Хотел, чтобы она не боялась. Чтобы её боль осталась чем-то мимолётным, чтобы она вздохнула, вскрикнула — и растворилась в нём. Чтобы утром проснулась и посмотрела не с ненавистью, а с доверием, с тем теплом, которого он никогда не знал.

Но ненависть и ревность, дикая, слепая, захлестнули голову.

От одной лишь мысли, что она могла принадлежать другому, в жилах вспыхнул огонь, такой горячий, что обжёг изнутри. Ярость накатила внезапно, как волна — смела всё: разум, сдержанность, ту тонкую грань, что отделяла человека от зверя.

Гнев, который он столько лет прятал от всех, кого любил, наконец прорвался.

Он никогда не поднимал руку на Айшат — она была женой, частью дома, семьи, пусть и не любимой. Её место было рядом, под защитой, и он строго следил, чтобы ни один взгляд, ни одно слово не задело её.

Никогда не касался Лейлы — даже когда та, своенравная и смешная обезьянка, доводила его до бешенства. Она — сестрёнка, крошка, последняя девочка в семье, и это делало её неприкосновенной.

А уж обидеть мать — немыслимо. Мама была святое. Та, кто могла одним взглядом остановить бурю в его душе, обнять и снять с него всё зло. Она любила его без остатка, принимала таким, какой есть — со всеми вспышками, с упрямством, с мраком внутри. Любила просто, без условий, абсолютно.

А он… он, её волчонок, всю жизнь учился держать зверя на цепи.

Но в ту ночь цепь лопнула.

Он любил, любил Алият. И только она, единственная, нужная ему до конца, женщина, которой он не мог надышаться — увидела ту его сторону, которой боялся он сам. Ощутила на себе его ярость, его гнев, его ненависть. Его дикое, необузданное желание.

И самое страшное — он все помнил. Как намотал на кулак ее шелковистые локоны, как бил, желая отомстить за свою боль и гордость, как брал, снова и снова, испытывая такое наслаждение, которое дурманило голову. Помнил ее ужас и помнил ее боль, ее плач и ее крики.

А потом — пришло осознание. Ужас, от которого холодело тело, будто кровь перестала течь.

Он понял, что перешёл черту. Что в ту ночь едва не уничтожил то единственное, ради чего вообще стоило жить.

Лечил, как умел, просил прощения — как умел, хотел видеть счастливой — как умел. С каждым днем любя все сильнее. Она была не просто красива — она была умна. Она была не просто желанна — она была сильна.

Ничего не смог исправить.

Уехал счастливый, уверенный, что теперь она услышит, поймет силу его любви, настоящей, той, которой нипочем ни годы, ни расстояния. Что простит, сейчас простит точно, потому что нет у них обоих другого пути, потому что они — две части одного целого. Он раскрылся перед ней полностью — без защиты, без гордости.

Но она не простила.

Предпочла смерть ему.

Ахмат завыл, как воет волк, у которого убили, забрали его волчицу.

А потом пришла информация, что в Дагестане видели Резника.

Он воспринял это без эмоций — видели и видели. Но в тот же миг понял — есть дело, которое нельзя откладывать. Нужно сообщить матери Лии… сказать, что её дочь больше не вернётся. Без подробностей. Без правды, от которой ломаются люди. Матерям нельзя причинять боль, нельзя лишать их последней опоры. Он расскажет, что случился несчастный случай, что её дочь — гордая, красивая, живая — была счастлива. Пусть так. Пусть запомнит её светлой.

Он отправил людей в Волгоград, но вскоре пришёл ответ: Надежды там больше нет. Уехала. Оставила дом, работу, вещи — всё, что связывало с прошлым. Исчезла, как исчезают те, кто больше не ждёт возвращения.

Ахмат кивнул, понимая, что нужно ехать в Москву самому. Самому взглянуть в глаза матери, чью дочь он не уберег. Это единственное, что он мог сделать для Лии. Последнее, что он мог сделать.

Найти Надю оказалось несложно: спустя несколько дней ему сообщили, что она устроилась на работу в одном из московских медицинских центров, где, по словам коллег, жила тихо, стараясь не выделяться и не рассказывать о себе ничего лишнего. Казалось, жизнь её текла ровно и без событий, как будто прошлое, обожжённое потерей, навсегда осталось по ту сторону памяти.

А потом на стол легла фотография.

На ней — окно в неприметной многоэтажке, одно из сотен таких же в сером дворе. Белые шторы чуть раздвинуты, изнутри льётся мягкий свет. В проёме окна — женский профиль: тонкий, изящный, хрупкий, будто нарисованный тончайшей линией.

Ахмат долго не мог перевести дыхание.

Он бы узнал этот профиль среди миллиона лиц, среди миллиардов. В этих очертаниях — дыхание, память, боль, всё, что он потерял и что продолжало жить где-то вне его воли.

А потом пришла ярость. Такая, с которой не сравниться даже то, что произошло в его брачную ночь.

Пока он умирал, медленно сгорая изнутри, пока чувствовал, как боль снимает с него кожу слой за слоем, она — жила. Не просто жила, она сбежала. Сбежала от него, от его любви, от его нежности.

Ахмат хотел убивать.

Сдавить ладонями тонкую шею, услышать как хрустнут в его руках тонкие, хрупкие кости.

Нет.

Забрать. Увезти туда, где никто не найдет. Посадить на цепь, как суку, которой она и была.

Заставил себя успокоиться, заставил себя взять в руки. Нужно было удостовериться, понять точно, кто эта женщина в окне.

А если… если ее увезли против воли? Если нашли на берегу, слабую и больную, без документов и без сил, увезли к матери, единственной официальной родственнице, ведь сам Ахмат так и не стал мужем по бумагам. Не успел.

В его голове поднимались и другие мысли: может быть, она скрывается, потому что боится его гнева; может быть, она молчит не из презрения, а из страха; может быть, она ждёт и не решается показать лицо, думая, что так оградит их обоих от новой катастрофы.

И всё это время над ним висело знание собственной ошибки: он уже однажды поверил в измену, однажды позволил ревности стереть границы, и заплатить за ту минуты безумия пришлось всем — прежде всего ей. Он понимал, что нельзя снова поддаваться той же логике, нельзя снова позволить себе думать и действовать вслепую.

— Ахмат, — в кабинет зашла Халима, — сынок….

— Мама, она жива! Жива! — выдохнул он, подавая ей фотографию. — Она жива!

— Я… да, Ахмат…. — прошептала Халима, бледнея, — я знаю…. тебя… приглашают на встречу.

Она бледнея до состояния призрака, подала ему телефон.

— Ахмат, — услышал он в трубке холодный, жёсткий голос. — Заедь ка в гости, сынок, — приказ, обернутый в просьбу. Приказ, отказаться от которого не смог бы никто в Дагестане. Даже он — Ахмат Магомедов.

Подъехал к большому дому на окраине города. Терпеливо дождался открытия ворот, терпеливо дал проверить себя на наличие оружия. В этом не было унижения, Ахмат прекрасно знал, кто пригласил его в гости.

Повинуясь молчаливому приглашению, прошел в глубь дома, в большой, просторный кабинет, отделанный камнем и деревом. На полу лежала шкура волка — старая, вытертая на месте, где ступали чьи-то ноги. На стенах висело оружие: сабли, кинжалы, охотничьи ножи — не украшения, а память, каждый клинок хранил свою историю.

За большим столом, заставленным книгами, бумагами и тяжелой пепельницей из обсидиана, сидел человек, ради которого Ахмат проделал весь этот путь. Старик поднял взгляд, спокойный и проницательный, и мягким, почти неуловимым движением ладони указал на свободное кресло напротив.

Ахмат кивнул и сел.

Молчаливая, незаметная девушка вошла в кабинет, поставила на низкий стол поднос с чашками, тарелками, дымящимся чайником и так же тихо, бесшумно исчезла, будто растворилась в воздухе. От неё остался лишь слабый запах жасмина, который вскоре смешался с ароматом крепкого чая и влажного дерева.