И сильнее всего — к самой себе, потому что не сумела вырваться раньше, не сумела сказать «нет» там, где надо было кричать.

— Давай, — улыбнулась тетка, не замечая злого огня в глазах девушки, — иди, принеси им чаю. — На этот раз на пепельные волосы Лии платок не лег — тетка оставила ее голову непокрытой. Первый раз за все это время.

Алия послушно встала прошла на кухню, взяла приготовленный поднос и под пристальные взгляды других женщин, прошла в комнату, где расположились дядя Бекбулат и незваный, неожиданный гость.

Мужчины замолчали, когда она вошла. В комнате сразу стало как-то тише, гуще, плотнее. Лия не посмотрела ни на одного из них, опустила взгляд — так положено — и начала накрывать стол. Движения её были спокойны, точны и безмолвно красивы: она сняла полотенце с подноса, разложила на столе тарелки с угощением, ближе к гостю — мёд и пахлаву, как самое почётное, расставила пиалы, повернув каждую ручкой вправо. Затем, держа чайник двумя руками — в знак уважения — налила крепкий, густо-золотой чай, следя, чтобы ни одна капля не пролилась.

Она молчала — но знала, что на неё смотрят. Дядя наблюдал с прищуром — оценивающе, холодно. Но взгляд Ахмата она почувствовала всем телом, каждой клеткой. Он не скрывал его, не отводил даже тогда, когда по правилам приличия должен был бы перевести внимание на старшего в доме.

Нет.

Он следил за каждым её движением — за тем, как её пальцы касаются фарфора, как подрагивают ресницы, как узкая ткань темно-синего платья мягко очерчивает её талию, как светлая коса соскальзывает с плеча на грудь. Он жёг её, скользя по ней настойчиво и неторопливо, словно невидимая рука касалась ключицы, затем шеи, затем опускалась ниже, ласкала и угрожала одновременно.

И тогда ей захотелось уронить поднос, расплескать кипяток, разбить пиалы, чтобы только разорвать эту вязкую тишину и уничтожить чужую уверенность, спокойную, тяжёлую, как кованая цепь. Но вместо этого она поставила чайник в центр стола так, как велит традиция, и едва слышно — почти беззвучно — произнесла:

— Угощайтесь.

И вопреки традициям подняла глаза, встречаясь взглядом с Ахматом, чьи губы тронула улыбка.

— Иди, дочка, — властно приказала Бекбулат, жестом приказывая ей выйти.

Лия с радостью повиновалась, спасаясь и от глаз Ахмата и от собственного желания со всей силы смахнуть со стола угощение, опрокинуть чай, мед и сладости на дорогого гостя, увидев на его лице изумление и негодование.

А в ушах снова и снова звенели слова о том, что, если она испортит эту игру, ее мать пострадает первой.

А через два дня, как и говорила Джейран, ее, вместе с Аминат, отправили обратно в Махачкалу. На этот раз никто не усыплял ее, она не находилась в полубредовом состоянии, поэтому могла оценить дорогу от села до города, длинную, извилистую ленту асфальта, вьющуюся среди каменных гор, то исчезающую в глубоких ущельях, то вновь всплывающую на солнечных высотах. Машина словно плыла через мир, одновременно дикий и торжественно прекрасный, и этому величию, где горы смотрели на мир сверху, а ветер нес холодную свежесть ледников, было мучительно больно противопоставлять свою судьбу — тесную, навязанную, как чужая кожа.

Аминат, сидевшая рядом, сияла, как ребенок, которому вернули отнятую игрушку: она радовалась возвращению в город, к удобствам и знакомым улицам, и несколько раз пыталась заговорить с Лией — о пустяках ли, о дороге, о том, что ждёт их впереди, — но Лия не отвечала. Она сидела, прижавшись головой к стеклу, и смотрела в непроглядную высоту неба, такого бездонно-синего, будто оно могло укрыть любого, кто осмелился бы выбирать свободу. Но её никто не спрашивал, чего она хочет.

Дед, тетка, дядя встретили гостей почти радушно, улыбаясь и даже обнимая обеих девушек. Настроение в доме царило радостное, праздничное. А внутри Лии точно все покрылось корочкой льда и безразличия. Тетка Патимат сразу же забрала девушек в их комнаты, и Алия оказалась в старой, роскошной тюрьме, которую покинула несколько недель назад.

Ничего не изменилось в этой комнате — все та же кричащая роскошь, все тот же тяжелый, одурманивающий аромат роз, исходивший от букетов расставленных почти на всем свободном пространстве — сотни алых, белых и кремовых бутонов стояли в хрустальных вазах, занимая почти каждую поверхность: на туалетном столике, у окон, на резных тумбах, даже у изголовья кровати. Казалось, будто комната превратилась в цветущий сад, созданный не столько для радости, сколько для того, чтобы оплести, связать, поглотить.

Лия бросила быстрый взгляд на Патимат, когда та завела ее в комнату.

— Ахмат распорядился прислать к твоему возвращению, — улыбнулась та, совсем не зло и не холодно. И Алия вдруг с ужасающей четкостью поняла — они знают, что она дала согласие на весь этот фарс. И возможно, знают, какой ценой было это согласие получено.

Она перестала быть пленницей этого дома — никто больше не боялся, что она сбежит. Она стала частью семьи, которую больше никто не выпустит на свободу.

Никогда.

Никогда.

Тетка оставила ее на время одну — переодеться и принять душ, обжигающе горячий, дарящий облечение деревянным, скованным мышцам. Каким блаженством было стоять под упругими струями, зная, что вода не закончится, что ее много и хватит даже если она проведет в душе несколько часов.

Но как только вышла в комнату забежали Аминат и Зарема.

— Ты видела? Видела? — от враждебности Аминат не осталось и следа, ее глаза возбужденно блестели, щеки покрылись румянцем.

— Что? — спросила Лия, не повышая голоса.

— Твое платье, Алият, — сестра едва не подпрыгивала на месте, — оно такое роскошное, такое красивое!

Лия перевела глаза на Зарему и едва заметно вздрогнула. Сестра, хоть и улыбалась вместе с Аминат, но счастливой или возбужденной не выглядела. Напротив, ее лицо стало более бледным, если не сказать осунувшимся, а глаза — потухшими, усталыми. Она быстро опустила голову, точно стыдясь собственного состояния.

— Его прислала Халима, мать Ахмата, — тихо пояснила она. — Вчера прислали, завтра будут подгонять по тебе, Алия.

Лия едва сдержала резкий выдох, услышав, как назвала ее Зарема, закусив щеку изнутри.

— Хочешь посмотреть? — мягко спросила та, не глядя на Лию.

— Конечно, хочет, — ответила вместо девушки Аминат, — ну пошли, пошли! Там и украшения прислали! Тетя Пати говорит, что сделаны на заказ!

Девушки вышли в коридор и, следуя указаниями Заремы, прошли еще в одну комнату, где на манекене Лия впервые увидела платье, потрясающей красоты. Никаких кружев, никаких пышностей. Ткань платья была атласно-матовой, плотной, тяжёлой, держала форму, словно доспех, созданный для невесты гор — крепкий, надёжный, но удивительно изящный. Её цвет нельзя было назвать просто белым — скорее жемчужным, с едва уловимым холодным оттенком, как снежные вершины, освещённые зимним солнцем.

Вдоль длинных рукавов и по всему лифу расстилалось тонкое золотое шитьё — строгие узоры, повторяющие старинные дагестанские орнаменты. Они не утяжеляли платье, а наоборот — придавали ему величие, будто вплетали в ткань невидимую историю рода, честь предков и силу горской крови.

Но то, что делало платье по-настоящему неземным, — это рассыпанные по ткани мелкие кристаллы. Они были так умело вшиты в материю, что не бросались в глаза сразу. Но стоило солнечному лучу скользнуть по поверхности платья — и оно оживало: кристаллы вспыхивали холодным, ледяным светом, и казалось, будто на платье легли снежинки, застывшие хрустальными искрами.

Алия не удержалась от восхищенного вздоха — платье было скорее произведением искусства, чем одеждой. Как и любая другая девушка на несколько мгновений она не устояла перед искушением и осторожно задела прохладную ткань, любуясь игрой искр, пробежавших по подолу.

— Оно прекрасно, — тихо заметила Зарема, тоже касаясь рукава и невольно задевая ладонь Лии.