— Раз уж меня сюда привезли, я стану драться здесь, — ответил я. — Я защищаюсь повсюду, даже в церкви.

— Вы с ума сошли!.. Предстаньте с вашей ссорой перед королём — пусть его величество вас рассудит... Но — драться?!.. Это невозможно!

— Я не желал бы ничего лучше, чем пригласить посредником его величество, если его сиятельству будет угодно предварительно раскаяться в том, что он оскорбил меня вчера.

Услышав эти слова, Браницкий бросил на меня негодующий взгляд и вскричал, жестикулируя, что он приехал сюда драться, а не договариваться. Тогда я повернулся к генералу и взял его в свидетели того, что мною было сделано всё, допустимое моей честью, чтобы предотвратить дуэль.

Этот почтенный человек немедленно удалился, со слезами на глазах, сжимая голову руками, словно в отчаянии.

Браницкий вторично сказал мне:

— Выбирайте!..

Я сбросил шубу и схватил один из пистолетов. Браницкий взял другой со словами:

— У вас отличное оружие.

— Я испытаю его на вашем черепе, — ответил я холодно.

Мне показалось, что граф побледнел. Бросив шпагу одному из присутствующих, он яростным жестом обнажил грудь.

Я был вынужден поступить так же, и я сделал это, хоть и не без колебаний — ведь дело были зимой... Как и он, я отступил на пять шагов — ширина аллеи не позволяла нам разойтись более, чем на десять или двенадцать шагов.

Заметив, что граф занял позицию и стоит, направив пистолет в землю, я резко повернулся и пригласил его стрелять первым. Он потерял несколько секунд, прицеливаясь, а я, право же, не считал себя обязанным дожидаться, пока он возьмёт меня на мушку, и выстрелил наудачу, одновременно с ним: все, кто там находились, так и заявили впоследствии, что слышали один выстрел.

Браницкий зашатался, потом упал. Я кинулся к нему, чтобы его поднять, но с удивлением увидел, что его люди бегут ко мне с саблями наголо.

К счастью, их господин крикнул им:

— Назад, канальи!.. Уважайте господина де Сейнгальт!..

Все замерли, и я получил возможность поднять правой рукой моего противника — моя левая была ранена.

Браницкого отнесли в трактир, расположенный в ста метрах от парка — идти сам он не мог. Его взгляд каждую минуту останавливался на мне — казалось, он никак не мог понять, откуда берётся кровь на моих белых штанах.

В трактире графа уложили на матрас и осмотрели рану — сам он считал, что она смертельна. Пуля вошла справа, на уровне седьмого ребра, и вышла слева, на уровне последнего, ложного ребра — таким образом, тело было прошито насквозь и обе ранки располагались дюймах в десяти друг от друга. Всё это отнюдь не выглядело обнадёживающе — можно было предположить, что задеты кишки.

Браницкий сказал мне:

— Вы убили меня — спасайте теперь свою голову. Вы находитесь на территории магистрата, а я — один из высших сановников короны... Вот моя лента Белого Орла — как охранная грамота, и мой кошелёк, если он вам необходим.

Я с жаром поблагодарил графа, вернул ему кошелёк и заверил в тон, что если я заслужил смерть — то готов принять её. Я не скрыл от него также, как огорчил меня результат нашей схватки.

Затем, обняв его, я поспешил выйти из трактира, перед которым никого больше не оставалось — все помчались на розыски, кто — хирургов, кто — священников, кто — родных и друзей. Одинокий, раненый, безоружный стоял я на незнакомой мне заснеженной дороге.

К счастью показался ехавший на санях крестьянин. Я крикнул ему — Варшава! — и показал дукат. Он понял меня, усадил в свой утлый экипаж, и мы помчались галопом.

Несколько минут спустя я увидел на дороге одного из близких друзей умиравшего графа — то был Бининский, с саблей наголо нёсся он к трактиру. Заметь Бининский меня, я был бы мёртв, как выяснится из дальнейшего; моя счастливая звезда пожелала, чтобы он не обратил на сани внимания.

Добравшись до Варшавы, я кинулся в дом князя Адама, но там никого не оказалось. Тогда я потребовал убежища в монастыре кордельеров. Привратник пришёл в ужас от покрывавшей мою одежду крови, принял меня, несомненно, за преступника, спасающегося от правосудия, и попытался закрыть передо мной дверь. Страшным ударом ноги я свалил монаха наземь — и проник внутрь монастыря.

На вопли привратника сбежались другие братья-монахи. Я потребовал, чтобы они приняли меня, угрожая, в случае отказа, перебить их всех. И тут мне снова повезло: за меня заступился настоятель, приказавший отвести меня в келью. Её вполне можно было принять и за карцер, но мне было всё равно: наконец-то я оказался в убежище...

Немедля, послал я за Кампиони, за хирургом и за моими слугами. Ещё до их прибытия ко мне в келью ввели воеводу Подляхии, личность весьма странную — прослышав о дуэли, он приехал рассказать мне об обстоятельствах подобного же случая, имевшего место в его молодости...

Вслед за ним явились воеводы Калиша и Вильны, которые принялись ругать кордельеров за то, что они приняли меня, как преступника, и поместили, как осуждённого. Монахи, оправдываясь, сетовали на то, как обошёлся я с их привратником — воевод это весьма развеселило.

Можно себе представить, что я вовсе не был расположен веселиться вместе с ними, тем более, что моя рука начала ныть — всё сильнее и сильнее.

Короче говоря, меня перенесли в небольшую комнату, пристойно меблированную. Рана моя оказалась довольно серьёзной. Пуля раздробила указательный палец и проникла в кисть руки, где и застряла; её задержала пуговица на рукаве моей рубашки, но ещё более то, что она была на излёте, произведя лёгкое, касательное ранение в нижней части живота.

Прежде всего необходимо было извлечь эту проклятую пулю, причинявшую мне жестокие страдания. Некто господин Гендрон, хирург весьма неловкий, извлёк её, сделав разрез с противоположной от раны стороны — таким образом, рука моя оказалась пронзённой насквозь.

Но таково человеческое тщеславие: я преспокойно рассказывал окружающим об обстоятельствах дела, скрывая свои страдания — только сердце моё было далеко не так спокойно, как это можно было прочесть на моём лице.

Князь Любомирский доставил мне первые сведения о Бининском. Извещённый об исходе дуэли, тот умчался в ярости, поклявшись убить меня повсюду, где бы я ему ни попался. Сперва он кинулся к Томатису, где находились в это время князь Любомирский и граф Мощинский. Томатис не сумел сказать Бининскому, где я нахожусь, и полковник в ярости разрядил в него в упор свой пистолет. Граф Мощинский бросился на Бининского, но тот, обнажив саблю, одним ударом отшвырнул его, оставив ему шрам на лице и выбив три зуба.

— А вам удалось ускользнуть? — спросил я князя.

— Не тут-то было, — продолжал Любомирский. — Он схватил меня за воротник, приставил пистолет к груди и вынудил сопровождать его до лошади — боялся, что люди Томатиса схватят его... Ваша дуэль наделала много шума. Говорят, помимо прочего, что уланы поклялись отомстить за своего командира. Поздравьте себя с тем, что вы находитесь здесь: великий гетман приказал окружить монастырь драгунами — под предлогом вашего ареста, а на самом деле, чтобы оградить вас от улан, готовившихся атаковать монастырь.

— А что Браницкий, как его дела? — спросил я.

— Он погибнет, если пуля задела внутренности — доктора выясняют это... Он находится у канцлера, король всё время рядом с ним. Свидетели дуэли утверждают, будто ничто иное, как ваша угроза пробить Браницкому голову, стоила ему жизнь — и спасла вашу: чтобы прикрыть череп, Браницкий был вынужден принять неестественную позу, иначе он прострелил бы вам сердце. Глаз у него точный, я сам видел однажды, как он разрезал пулю пополам, угодив в лезвие ножа.

— Есть ещё одно обстоятельство, — сказал я, — по меньшей мере, столь же для меня счастливое: мне удалось избежать встречи с этим безумцем Бининским... И ещё то, что я не убил графа на месте — его люди тут же меня прикончили бы... Вы видите, как взволновало меня ваше сообщение о том, что пришлось перенести моим друзьям, но ведь Томатис уцелел, а это доказывает, что пистолет бешеного полковника был заряжен одним только порохом...