Некоторое время спустя после моего к нему визита, он отправился в Варшаву, чтобы выяснить, выполняется ли давнее обещание графа Брюля. За несколько лет до того, на празднике драгунского полка, которого брат домогался, Брюль сказал ему:

— Если вы согласитесь, чтобы этот полк был отдан Мнишеку, подканцлеру Литвы, брату моего зятя, я даю вам слово, что вы получите полк кавалергардов после смерти Любомирского.

Дело стоило того, и брат рискнул на обмен, тем более, что Брюль добавил к своим словам:

— Плюньте мне в лицо, если я не выполню своего обещания.

Узнав теперь о смерти князя, брат обратился сперва к Мнишеку, мужу дочери Брюля. Тот ответил:

— Я близко знаком с княгиней Любомирской, тёщей покойного князя, и хорошо знаю, какое влияние оказывает она на дочь. Советую вам предложить ей денег — и, без всякого сомнения, вы получите этот полк.

Брат последовал его совету и добился успеха. Эта княгиня Любомирская, урождённая Стейн, кузина графини Брюль, была, по словам одних, любовницей графа, а по словам других — тайной фавориткой Августа III, Брюль же был лишь их доверенным лицом.

Неприязнь князя воеводы Руси к моему брату вновь проявилась в отказе воеводы поблагодарить короля за то, что брат получил этот полк; по обычаю того времени, благодарность должны были принести все родственники вновь назначенного офицера.

Осенью того же года наша партия добилась успеха, который рассматривался как весьма значительный. Нам удалось способствовать избранию депутатом трибунала от Плоцка, а затем и маршалком трибунала — Анджея Замойского, того самого, что выступал против передачи герцогства курляндского принцу Карлу Саксонскому. Избрание Замойского было оспорено весьма слабо; двор направил, правда, в Петрков Твардовского, воеводу Калиша и двоих ещё с целью помешать нам, но поскольку у них не было ни денег, ни достаточно многочисленного дворянского сопровождения, им это не удалось. Несколько сабель было всё же обнажено, однако без веских причин и кровавых последствий.

Мы с князем Адамом и князем Любомирским присутствовали там больше для того, чтобы продолжать появляться на публике, чем по необходимости активно представлять оппозицию. Мой брат Михал, самый младший из всех, стал депутатом трибунала от духовенства. То был его политический дебют. Малаховский, сын великого канцлера, впоследствии сам великий канцлер, был его коллегой.

Тем летом скончалась внезапно, совсем ещё не старой, графиня Брюль. Я глубоко скорбел по поводу её смерти, потеряв в её лице друга и, можно сказать, вторую мать.

Теперь окончательно прервались те немногие связи с двором, которые я ещё сохранял.

Смерть императрицы Елизаветы в начале 1762 года и последовавшие за тем несколько месяцев правления Петра III, не расположенного ко мне, не изменили отношения ко мне графа Брюля — вплоть до того момента, как на трон взошла Екатерина II.

Несколько авансов, немедленно сделанных мне Брюлем, утратили, однако, силу, как только граф убедился в том, что императрица не спешит призвать меня к себе.

Придётся вернуться немного назад.

Покидая Петербург, я увёз с собой весьма недвусмысленное дозволение. Не задевая нашего взаимного чувства, оно давало мне известную свободу действий, необходимую, как принято думать, в моём возрасте. Дозволение это было подтверждено, много времени спустя, в письмах; я сохранил их.

Два года с половиной я не пользовался полученным разрешением; мои заверения в этом были неоднократны и абсолютно правдивы. Когда же я нарушил, наконец, суровое воздержание, то, движимый искренностью, несомненно излишней, поспешил о том уведомить...

Стояло начало зимы. Вышедшие из берегов воды поглотили почтальона, вёзшего моё послание. Узнав о несчастье, я из дурацкого прямодушия, повторил свою исповедь.

Мне было отвечено, правда, что подобной беды давно ожидали, но перенесут её, ничего не меняя. Такого великодушия хватило, однако, ненадолго, меня вскоре заменил Орлов; несколько месяцев это от меня скрывали, однако письма делались всё холоднее.

Затем, после смерти Елизаветы, угрожавшие безопасности нравы, воцарившиеся при Петре III, послужили естественным предлогом для того, чтобы письма стали и более редкими.

После революции, свергнувшей Петра III, о чём я узнал лишь одновременно со всеми, писем долгое время не было совсем, но вот, наконец, нарочный господина де Мерси[59], посла Австрии в Петербурге, привёз мне письмо следующего содержания:

«Сударь.

Исполняя волю её величества императрицы, я имею честь направить вам прилагаемое письмо. Оно будет вручено вашему сиятельству надёжным человеком, ему можно доверить любые поручения, какие вам будет угодно приказать выполнить в Петербурге. Посланец в полном вашем распоряжении и ваше сиятельство отправит его обратно, когда сочтёт нужным.

Я в восторге, сударь, от представившейся мне возможности завязать таким образом знакомство с вами и заверить вас в особенном уважении, с каким я имею честь оставаться, сударь, вашего сиятельства самым почтительным и покорным слугой Мерси-Аржанто.

Ст. Петербург, 13 июля 1762

P.S Никто на свете не знает о том, что я посылаю нарочного, я отправляю его совместно с курьером, под предлогом обезопасить курьера от разбойников и иных дорожных случайностей».

Письмо это содержало ещё одно.

Вот оно.

«2 июля.

Прошу вас не спешить с приездом сюда, ибо ваше пребывание здесь в нынешних обстоятельствах было бы опасным для вас и весьма вредным для меня. Революция, совершающаяся в мою пользу, — поразительна; единодушие, с каким все оказывают мне поддержку — невероятно; я завалена делами и не в силах дать вам полный отчёт.

Всю мою жизнь я буду стремиться быть полезной вам и вашей высокочтимой семье, но всё здесь сейчас находится в состоянии критическом, происходят вещи, важные необычайно; я не спала три ночи и за четыре дня ела два раза. Прощайте, всего вам доброго.

Екатерина».

Я тщетно пытался убедить себя в том, что меня скоро призовут. Сохранять выдержку среди завистливого столичного общества, особенно под пронизывающими взглядами не расположенных ко мне придворных, было мучительно трудно, и я поспешил уехать в Пулавы, к дяде.

Там я заболел — от печали и тревоги. Лишь дней через десять или двенадцать, благодаря заботам врача князя воеводы доктора Рейманна и его истинной дружбе, я пришёл в себя настолько, что проснулся однажды в шесть часов утра. Обуреваемый не оставлявшими меня в покое мыслями, я обдумывал всевозможные причины, препятствующие исполнению моих надежд (подлинных причин я ещё не знал). И вот, когда я размышлял о сближении короля Пруссии и Екатерины II (это было уже известно), столь внезапном и столь не соответствовавшем первым заявлениям новой государыни, мне вдруг пришло в голову: всё дело в том, что теперешний посол Пруссии в Петербурге вытеснил меня. Подумав об этом впервые, я расслышал, как пробило 7 часов, и в ту же секунду меня словно острым шилом кольнуло в живот — то возвратилась болезнь, из клещей которой Рейманн только-только меня вытащил.

Потребовалось вновь более недели, чтобы окончательно поставить меня на ноги. За это время я имел полную возможность проверить, как могут влиять на тело терзания души; геморроидальные колики, от которых, согласно сообщениям, умер Пётр III, не казались мне причиной невероятной после того, как я сам ощутил, до какой степени печаль может стать источником этой болезни.

Едва я стал ходить, как решил вернуться в Варшаву — чтобы поскорее оказываться в курсе новостей, ожидавшихся мною каждый день с таким нетерпением. Дядя тщетно пытался отговорить меня.

Я переезжал уже реку, как на середине Вистулы повстречал моего старика-скорохода, вёзшего мне второе письмо от того же де Мерси.

Вот оно:

«Сударь.