Гайдамаки почти ничего не сеяли, зерно и водку добывали грабежом, многочисленная скотина давала им молочные продукты. Многие из гайдамаков имели братьев и родственников в деревнях киевского и брацлавского воеводств; совершая почти каждый год набеги на эти провинции, гайдамаки сговаривались со своей роднёй и делились с нею частью своей добычи.

Но если обычно набеги совершались группами в тридцать, сорок и не более, чем в сто человек, то в этом году, под влиянием слухов о защите императрицей всех польских некатоликов, а также о поддержке, якобы обещанной русскими войсками, направленными с этой целью в Польшу, общее число участвовавших в набегах достигло нескольких тысяч.

Оно утраивалось и учетверялось за счёт крестьян, преимущественно крепостных, которым гайдамаки обещали свободу и землю, обрабатываемую этими людьми для своих господ — после того, как они этих господ убьют.

Восстание стоило жизни более, чем пятнадцати тысячам людей благородных и более, чем тридцати тысячам евреев — мужчинам, женщинам, детям, зарезанным в их собственных домах или в городках, где они пытались укрыться. Самая изощрённая жестокость царила там, дело доходило до того, что восставшие крестьяне вооружали детей маленькими пиками — чтобы они пронзали ими детей своих господ и евреев. Огромное число колодцев были завалены обезображенными трупами — в частности, в Умани, принадлежавшей киевскому воеводе Потоцкому...

Во время большого набега на Польшу, гайдамаки вторглись также в Балту, турецкий город, расположенный на берегу маленькой речки Кодыми, по которой проходила граница между Польшей и Турцией. Порта пожаловалась России, ибо рассматривала запорожцев, как её подданных. Россия, не считая их таковыми, не пожелала нести ответственность за их вторжение на турецкую территорию.

Тогда Порта опубликовала 5 декабря 1768 года манифест, объявлявший войну России. В манифесте заявлялось также, что Порта отказывается признавать Станислава-Августа королём Польши, хотя ранее, получив через польского посланника Александровича известие об избрании Станислава-Августа, она прислала с тем же Александровичем письменное признание Станислава-Августа королём.

Приготовления турок к войне закончились лишь через пять месяцев, что дало русским возможность своевременно подтянуть поближе свои войска, тем более, что немалая их часть и без того находилась непосредственно за Днестром, то есть, прямо на турецкой границе.

Едва только появился турецкий манифест, князь Репнин попытался привлечь короля Польши к совместным с Россией действиям, предложив ему собрать по возможности больше польских войск, соединить их с русскими, принять звание генералиссимуса русской армии — и лично выступить в поход против турок.

— Вы станете нашим главнокомандующим, — закончил князь свою речь, — я — вашим адъютантом, и Польша сможет принять участие в наших победах.

Эти обещания князя были подкреплены всеми аргументами, на которые оказалось способным его красноречие.

А вот каков был дословный ответ короля:

— Для того, чтобы на законном основании присоединить польскую армию к вашей, потребовалось бы, чтобы специально по этому вопросу созванный сейм принял соответствующее постановление. Без декрета сейма, согласно всем старинным законам (исполнение которых, вашими заботами, князь, гарантировал ваш двор), королю Польши не разрешается ни двигать армию в поход, ни заключать какой-либо военный союз.

— А если бы и удалось собрать сейм сейчас, когда почти вся нация, худо-бедно, взялась за оружие против вас именно за то, что произошло на последнем сейме, вы сами прекрасно знаете, чего там потребуют прежде, чем хотя бы выслушать ваши предложения...

— Что же касается титула генералиссимуса, то мне вспоминается случай с Карлом VII Баварским, которому Людовик XV уделил подобное звание, сделав его начальником над ста тысячами французов, находившихся тогда в Германии. Карл VII согласился, но вместо того, чтобы ему повиновались, он сам был вынужден околачиваться в приёмной маршала Бёлль-Иля и выносить всё его высокомерие. Карлу VII тоже были обещаны победы, а кончил он тем, что лишился всех своих прав и состояния, и умер от нищеты и горя во Франкфуртском трактире.

— А кто ответит мне за то, что предпримет против Польши Фридрих II, когда я окажусь вместе с вами по ту сторону Днестра?.. Не станет ли он (хоть он и числится покамест вашим союзником) первым, кто использует внутренние раздоры в Польше, чтобы поддержать тех, кто заявляет, что Станислав-Август ещё более заслуживает лишения его трона, чем заслуживал когда-то Август II за то, что отправился без предварительного одобрения сейма осаждать совместно с Петром I Ригу. Хотя Август как раз основывался на статье закона, обязывающего короля возвращать земли, утраченные ранее Польшей, а Ливония принадлежала к их числу...

Другого ответа князь Репнин от короля не дождался.

Король так и не сообщил ему главную причину своего отказа, которая заключалась в том, что он рассматривал необходимость для русской армии организовывать защиту от турок, как единственную надежду, ниспосланную Польше Провидением — на то, чтобы сбросить ярмо, недавно надетое на неё Россией.

Изложи король всё это, он дал бы Репнину, а особенно императрице право заявить, что он намеревается нарушить договор, подписанный самым законным образом, и одного этого было бы достаточно, чтобы Россия окончательно отказалась поддерживать короля и выдала его с головой и барской конфедерации, и так называемой саксонской партии, и даже королю Пруссии, не скрывавшему, что он упрекает себя за то, что содействовал в своё время избранию Станислава-Августа на польский трон.

Сумма доводов, приведённых королём в его ответе Репнину, и те доводы, о которых он умолчал, зиждились несомненно на искреннем патриотизме короля — и лишний раз его патриотизм доказывали. Подвергнувшись нападкам турок в свой адрес, король отбросил осмотрительность и рискнул вызвать самые малоприятные для себя последствия исключительно из желания дождаться освобождения своей родины.

События, произошедшие после этого критического момента, могли заставить усомниться в том, правильно ли поступил король и не был ли его отказ принять предложение Репнина важнейшей и непоправимой ошибкой. Ведь то была единственная в своём роде ситуация — Россия видела себя ещё в положении, когда она нуждалась в короле и могла быть ему благодарной. По сути, со стороны Польши война была бы справедливой, ибо турки, признав единожды её короля, отказывались теперь от своего слова. Двигаясь к границам, король мог бы, пожалуй, увлечь за собой некоторую часть нации, которая, находясь рядом с русской армией, могла бы проникнуться воинским духом, стать более добропорядочной и лучше управляемой...

Сами итоги войны, столь благоприятные для России, заставляли задуматься над тем, что такой исход мог бы дать и Польше некоторые преимущества (хотя бы коммерческие) за счёт турок, а также подвигнуть Россию согласиться на увеличение численности польской армии и совершенствование форм правления в стране. Вероятно также, что королю удалось бы, в этом случае, раньше добиться освобождения четверых арестованных членов сейма 1767 года — а так ему пришлось ещё четыре года ходатайствовать об этом.

Несколько времени спустя после того, как Репнин сделал королю это предложение, тот самый Апраксин, о котором говорилось выше, подошёл во главе русских войск так близко к каменецкой крепости, что её комендант генерал Витт счёл необходимым дать предупредительный выстрел из заряженной ядром пушки — давая понять, что крепость не потерпит столь близкого соседства иностранных войск.

Князь Репнин немедленно явился к королю с требованием передать каменецкую крепость русской армии как бы в аренду. Он всячески подчёркивал при этом, что крепость совершенно необходима русской армии, как опорный пункт и плацдарм, без которых невозможно было, по словам посла, гарантировать защиту Подолии.