Начать, я полагаю, следует с того, чтобы обрисовать здесь ситуацию, в какой оказалась Польша после скоропостижной, в сущности, смерти Августа III, имевшей место 5 октября 1763.

За тридцать лет его появления не смог состояться ни один сейм — после сейма 1736 года. Все они были прерваны, так и не породив никакой конституции (так принято называть в Польше всякий законодательный акт, имеющий силу закона). Было общеизвестно, что двор, весьма мало заинтересованный в успешном завершении работы сеймов, чаще всего сам организовывал их поспешное свёртывание, что освобождало двор от необходимости уделять этим собраниям внимание и ускоряло отъезд в Саксонию короля, чувствовавшего себя дома исключительно в своём курфюршестве.

Но и вся нация так отвыкла заниматься политическими проблемами сколько-нибудь всерьёз, что едва ли сохранила память о том, как это делается. Старики потеряли к политике вкус, молодёжь переняла у своих отцов, как единственный политический принцип, лишь афоризмы такого рода:

«Польша держится на беспорядке.

Взаимной ревности её соседей всегда достанет на то, чтобы она чувствовала себя в безопасности, поэтому ей нет необходимости самой содержать сильную армию.

Liberum veto — гарантия прав польского дворянства».

И большинство поляков действительно полагало свою родину счастливой, поскольку она была беззащитна и жила, в сущности, в условиях тотальной анархии.

Некоторые чисто-внешние признаки поддерживали это заблуждение. Со времени забытых уже бедствий, испытанных нацией в междуцарствие, последовавшее за смертью Августа II, страна не пережила значительных притеснений со стороны своих соседей — обоюдные столкновения не оставляли им ни времени, ни сил для того, чтобы в открытую атаковать Польшу.

Три войны короля Пруссии против австрийского дома отвлекали его неуёмное честолюбие в другую сторону. Для этих же войн Польша поставляла ему рекрутов, лошадей, одежду и, главным образом, провиант. Так что его «заботы» о Польше ограничивались тем, чтобы помешать ей самой вооружиться, и он выполнял эту задачу, принимая самое деятельное участие в срыве работы одного сейма за другим.

Мария-Терезия, занятая в течение двадцати трёх лет исключительно защитой самое себя от домов Бурбонов и Бранденбургов, не наносила Польше ущерба, отчасти, из-за остатков уважения к Августу III, приходившемуся ей родственником, но ещё более — чтобы сохранить добрые отношения с Россией, которая с 1717 года присвоила себе право преимущественного и совершенно особого, по сравнению почти со всеми остальными соседями этой страны, влияния на Польшу.

Выступив в качестве посредника между тогдашним польским королём Августом II и нацией, Пётр I сумел добиться в 1717 году сокращения нашей армии до восемнадцати тысяч человек, что, учитывая обширность польской территории, можно считать пустяком. Пётр способствовал в то же время тому, что все главные пороки нашего управления были провозглашены государственными законами и, в этом качестве, лишь продлили слабость нашего государства и отдалили восстановление его могущества.

С той поры Польша, словно огромный передний двор, отделяла Россию от всех к югу расположенных наций, служила России барьером, предохранявшим её от них, и оставлявшим, одновременно России беспрепятственный проход — если у неё возникало желание принять активное участие в европейских распрях.

В 1739 году, во время войны турок против русских, эти последние лишь слегка потревожили южную часть Польши, пересекая её.

В 1748 году на помощь Марии-Терезии двигались тридцать шесть тысяч русских, обильно субсидируемых Англией и предшествуемых английскими комиссарами, оплачивавшими все расходы наличными; русская армия соблюдала дисциплину только что не монастырскую, и этот её поход обогатил Польшу.

Во время семилетней войны русские отряды, державшие себя, правда, не столь дисциплинированно, тратили, тем не менее, в Польше огромные суммы денег...

Торговые круги Силезии, Риги, Кёнигсберга и Данцига, не испытывавшие ещё давления со стороны иностранных компаний, если не считать кое-каких притеснений буржуазии упомянутых городов, вели торговлю со значительным балансом в пользу Польши, особенно в те времена, когда затяжные войны делали покупку нашего зерна необходимой для воюющих наций, поскольку дух усовершенствований в хлебопашестве не распространился ещё по всей Европе — так что в Польшу вливалось ежегодно ещё несколько сот тысяч дукатов чистой прибыли.

В соответствии с этим, естественно, возрастала цена на землю в Польше, а численность населения за двадцать мирных лет неуклонно увеличивалась, невзирая на жёсткую зависимость крестьян от владельцев земли. Количество жителей уменьшилось только в северных частях Польши, но именно эти области посылали ежегодно всё новых переселенцев в южные провинции. Огромные степные имения, продававшиеся в 1736 году за 11.000 дукатов, давали, тридцать лет спустя, более ста тысяч дукатов прибыли их владельцам. В этом барыше — основа гигантских состояний Любомирских и Потоцких.

Таково было положение дел. Обстановка побуждала очень многих поляков, не имевших иной подготовки, кроме обрывков скверной латыни, воспитанных без малейшего политического предвидения, и лишь потрясавшихся всё возраставшей роскошью, среди которой жили магнаты, спрашивать себя: каков же путь к источникам этих богатств и наслаждений?

В ответ им указывали на старостаты, доходные должности, удачные браки, а иногда даже, надо это признать, и на судейские места или на военную службу на Украине.

Чтобы достичь, всего этого, говорили им, «... от вас не потребуется ни службы, ни знаний, ни труда — достаточно иметь покровителей при дворе и на местах». Люди рядовые и кидались, забросив всё на свете, искать патронов, которые стали бы покровительствовать им, и нация стала, по необходимости, делиться на партии, руководители которых вели между собой борьбу за благоволение двора, а их единомышленники постоянно ссорились и даже сражались друг с другом в местах, где проводились сеймики и трибуналы, и чуть ли не на самих сеймах даже.

Со времён Августа II соперниками партии Понятовских и Чарторыйских были Радзивиллы в Литве и Потоцкие в Польше. К этим главным действующим лицам присоединялись постепенно все наиболее влиятельные семьи обеих наций. За тридцать лет правления Августа III связи, само собой, нередко варьировались, можно было даже наблюдать иногда, как один из Потоцких или один из Радзивиллов отделялся от главы своего клана, исходя из какого-либо кратковременного личного интереса. Тем не менее, деление на партии было, в общем и целом, явлением достаточно постоянным.

До 1750 года доверие двора к Чарторыйским превалировало почти без исключений. В этом году граф Брюль, как это уже было отмечено, предложил руку своей дочери обер-камергеру короны Понятовскому, и услышал в ответ: «Мы уже и так ваши друзья, граф. Отдайте дочь за Мнишека, и вы заполучите и вторую половину Польши».

Брюль последовал совету. Ещё некоторое время после этого Понятовским и Чарторыйским удавалось раздобывать старостаты и должности для себя и своих сторонников, но с тех пор, как их соперники приобрели ходатая, к Чарторыйским отнюдь не расположенного, прямо в доме фаворита короля, и на протяжении тринадцати лет — до смерти Августа III, многие рядовые граждане покинули партию Чарторыйских.

И всё же, вследствие того, что в домах Понятовских и Чарторыйских было значительно больше людей, получивших хорошее воспитание и, соответственно, намного больше знавших и умевших держаться с выдержкой и достоинством, каждый раз, что партия Чарторыйских побеждала при ежегодном учреждении трибунала, его решения выглядели юридически более справедливыми и обоснованными.

Благодаря этому, после смерти Августа III громадное большинство поляков, менее порочных и менее невежественных, считали партию Чарторыйских и Понятовских наиболее достойной поддержки, тем более, что все видели благосклонность к ним и русского могущества, и примкнувшего к нему прославленного Фридриха II, короля Прусского, в то время, как Австрия лишь жаждала отдыха после семилетней войны, да и Франция была, как будто, немало этой войной ослаблена.