Сейм был созван исключительно для того, чтобы обсудить, как быть с денежным обращением. Сложности с ним возникли из-за злоупотреблений королём Пруссии захваченным им в Саксонии чеканом с изображением Августа III: пользуясь правом эмиссии, как глава прусского герцогства, он приказал начеканить таких же монет, какие ходили в Польше, только стоимость каждой была снижена до такой степени, что в обращении стали попадаться монеты, не содержавшие и трети того количества серебра, которое было на них обозначено.

Король Пруссии выбросил на польский рынок около 200 миллионов таких монет, обменяв на них, с помощью преданных ему евреев, чуть ли не всю серебряную монету, выпущенную ранее. Таким образом, большую часть семилетней войны поляков обманывали изображением Августа III и приманивали двойной оплатой — ибо король Пруссии платил как бы вдвое за то, что вывозил из Польши: за зерно, лошадей, ткани, сукно и множество всего такого, чего война и разорение собственных прусских мануфактур лишило Пруссию.

Необходимо было найти действенное лекарство от колоссальных потерь, нанесённых Польше этими прусскими спекуляциями, и экстраординарный сейм, созванный для этой цели, призван был такое средство отыскать.

Руководители нашей партии полагали, однако, что в случае, если будет учреждена новая монета, недавно назначенный главный казначей Вессель, преданный Мнишеку, покроет финансовые спекуляции Брюля. Было известно также, что двор задумал придать этому сейму характер совместного, чтобы принять там и другие решения, посягавшие, как считалось, на свободу Польши. Желая противодействовать этому, мои дядья, объединившись с Браницким, решили воспрепятствовать проведению сейма. Нужен был предлог, и его нашли: в старинных законах было сказано, что созыв внеочередного сейма должен быть подтверждён сенатским комитетом.

Двор совершил промах, пренебрегши этой статьёй или забыв о ней. Мы внесли на её основании конституционный протест — и воспрепятствовали выборам маршала сейма.

Некто Карский обвинил князя Любомирского и меня в том, что мы — дурные граждане, поскольку принимаем участие в этой оппозиции.

Я немедля ответил ему, весьма кратко:

— «Хочу поблагодарить пана депутата Розана Карского за то, что он был так любезен признать и засвидетельствовать здесь, что мои предки оставили по себе добрую память, заботясь о тщательном проведении сеймов и, посредством этого, о всеобщем благоденствии. Тем больнее коллега ранит меня, не желая принять во внимание моё стремление следовать упомянутым примерам и вменяя мне в вину пагубное намерение прервать сейм. Я не прерываю сейм, поскольку сейма нет. Более сорока статей, только что здесь оглашённых, доказывают это. Я не стану повторять их, равно, как и всё, что я по этому поводу уже говорил, надеясь, что внимание собравшихся было более благосклонно ко мне, чем внимание пана Розана. Полагаю, я достаточно обосновал законность моей оппозиции происходящему.

— Мне известно, что слишком скрупулёзное толкование форм и статей закона должно уступать иногда необходимости решать неотложные для общества дела. Но мне известно также, — и я часто вспоминаю соответствующие примеры, — что слишком свободное обращение с законом, вместо того, чтобы ускорить приход общественного блага, придаёт ему устрашающий вид.

— В соответствии с этим, я энергично настаиваю на том, что меня вынудила произнести, содрогаясь, забота не о личных обстоятельствах, а о бедах общества. Я вижу, как среди нас распространяется угрожающее свободе правило считать, что выступить против искажения законов — значит оскорбить трон. Я спрашиваю вас, братья и коллеги, вас, взволнованных былым духом патриотизма, можно ли назвать свободной нацию, которой не разрешается более заявлять о том, что те, кто правит ею, способны ошибаться?..

— Я вижу по вашим глазам, что превознося, как и я, эту свободу среди которой Небо разрешает нам рождаться, вы станете защищать её ценою своей жизни, и что, зная, как и я, справедливую доброту короля и его приверженность общественному благу, вы полагаете, что он желает видеть перед собой лишь таких депутатов, которым ни боязнь, ни лесть не помешают твёрдо провозгласить истину — король более всего на свете любит её слышать, и знать, чтобы править нами согласно законов и добродетельных порывов его благородного сердца.

— И я жду, поэтому, если и не хвалы, то хотя бы аплодисментов каждого добропорядочного гражданина, ибо я провозглашаю те чувства, которые так украшают вас самих».

Я не считаю ни шедевром красноречия, ни свидетельством высокого ума то, что вы сейчас прочли, но в те времена все так отвыкли говорить по вдохновению, что на сарказмы отвечали, обычно, лишь на следующий день, да ещё и читали по специально заготовленным заметкам.

Поэтому моё выступление рассматривали как нечто исключительное, необычное; графиня Брюль сделала мне по поводу него комплимент, а князь Любомирский, видя, что я собираюсь отвечать Карскому, пытался удержать меня — боялся, как бы я не оскандалился.

Дух нашей партии и моя зависимость от импульсов, идущих от моих дядей, рассматривавшихся всеми как лидеры оппозиции, сделали меня, в глазах депутатов сейма, и в общественном мнении, отчасти, чем-то вроде народного трибуна. Говоря искренне, следует признать, что наши действия не соответствовали позиции добрых граждан. И чтобы ослабить ощущение одиозности, связанное до сих пор с действиями тел, кто в одиночку прерывал заседания сейма, было решено дать подписать наш манифест о прекращении 29 апреля 1761 года работы сейма сорока депутатам.

То была совершенно новая акция, мы придали ей оттенок отважного патриотизма — и это принесло нам успех в глазах большой части нации, главным образом, по причине дурной славы, которой пользовались Брюль и его зять, и ещё худшей славы епископа Солтыка, казначея Бесселя и конфидента Мнишека — Збоинского... А чтобы сделать наш манифест ещё более отличающимся от актов, коими сеймы прерывали раньше, его текст был вписан в метрическую книгу короны поскольку, однако, главный канцлер Малаховский был мёртв, манифест вписали в протокол, хранителем которого был вице-канцлер Модрицкий.

В течение лета, последовавшего за прерванным сеймом, я совершил третью поездку к отцу. Я нашёл его в Злочеве, имении, которое он арендовал у Радзивиллов. Я сопроводил отца в Под гору — античный и почти романский замок, принадлежавший Ржевускому, воеводе Подолии, самому церемонному человеку в Польше и, в то же время необычайно требовательному к другим, особенно к своим подчинённым, которых он строго наказывал за малейшие промахи. Любитель музыки и живописи, Ржевуский наполнял их произведениями свой дом и дни свои.

Моего отца, человека равнодушного к музыке, он угостил, тем не менее, концертом, всё время которого хозяин дома, воевода и гетман, стоял возле первой скрипки в позе импресарио странствующего оркестра, приглашённого в замок по случаю. Его супруга и даже его дочери (особенно, старшая) смеялись вместе с другими приглашёнными над манерами отца семейства и его пристрастием... Мой отец выделил всего лишь полдня на этот визит вежливости.

От отца я съездил повидать старшего брата в Сокаль. Брат поселился здесь с тех пор, как рассорился (навсегда, как он предполагал) с Брюлем за два года до того, причём поводом для ссоры послужил устроенный во время десерта маленький фейерверк, едва не выжегший брату глаза за королевским столом. Это привело брата в такое негодование, что после обеда он отправился выяснять отношения с фаворитом, которого считал ответственным за недоразумение. Я сопровождал брата во время этого рискованного визита. Граф Брюль ответил ему, что король желал развлечься. Брат заявил, что никогда не поверит, будто король лично заказывает свой десерт, и покинул двор и город.

Два года непрерывно прожил он в деревне, сумел приспособиться к деревенской жизни и заслужил такую любовь соседей, что соперничал в популярности в Бельском воеводстве с самим воеводой Киевщины Потоцким. Он стал хорошим земледельцем, уплатил все долги, упрочил своё будущее. Его конский завод преуспевал — брат выращивал там исключительно породистых лошадей, лучших в Польше, и получал от завода две тысячи дукатов чистой прибыли; подлинной потерей для страны стало, когда завод этот стал хиреть после того, как брат покинул деревню.