Мой посланец привёз мне письмо вашего сиятельства с вложением, которое было незамедлительно передано по назначению. Здесь вы также найдёте вложение, а письмо доставит вам доверенное лицо, направляемое мною с этой целью; ему дано указание дождаться вашего распоряжения возвратиться ко мне. Ему предписано также обратиться в Варшаве к господину Карасу и не показываться более где бы то ни было. Такая предосторожность кажется мне, в данном случае, необходимой в связи с тем, что мой посланец может не получить у посла моей страны необходимого для возвращения паспорта. В этом случае, я прошу ваше сиятельство быть столь любезным заменить моего человека другим нарочным по вашему выбору.

Все те любезности, которые вам было угодно высказать в мой адрес, сударь, преисполнили меня благодарности.

Удовольствие установить связь с вами и мотивы, побудившие меня к этому, весьма для меня лестны. Мне остаётся только мечтать о том, чтобы лично изложить вам мои чувства по этому поводу, постараться заслужить вашу дружбу — и попытаться достичь того, чтобы вы ощутили всю меру моей к вам приязни, исполненный которой я имею честь всегда быть, сударь, вашего сиятельства почтительным и покорным слугою

Мерси-Аржанто.

Санкт-Петербург, 2 августа 1762».

Пакет содержал письмо, которое вы сейчас прочтёте. Этот опус столь курьёзен со всех точек зрения, что я привожу его целиком.

Письмо императрицы.

«Я незамедлительно направляю послом в Польшу графа Кайзерлинга, с тем, чтобы он сделал вас королём после кончины нынешнего, а в случае, если ему не удастся добиться этого для вас, я хочу, чтобы королём стал князь Адам.

Все умы здесь ещё в брожении. Прошу вас воздержаться от приезда сюда, чтобы брожение это не усиливать.

Шесть месяцев тому назад против моего вступления на трон был составлен заговор. Пётр III потерял остатки разума. Он обрушивался на всех подряд, он решил уничтожить гвардию и послал её для этого в поход, заменив оставшимися в городе частями голштинцев. Он собирался перейти в другое вероисповедание, жениться на Л.В., а меня заточить.

В день, когда праздновали заключение мира, он оскорбил меня публично, за столом, и приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, князь Георг, вынудил его отменить приказ, но с этого дня я стала внимать к предложениям, делавшимся мне со дня смерти императрицы.

Замысел состоял в том, чтобы арестовать его в его комнате и заточить, как принцессу Анну и её детей. Он уехал в Орани. Мы были уверены в поддержке многих офицеров гвардии; все тайные нити были в руках братьев Орловых — Остен вспоминает, как старший повсюду следовал за мной, свершая тысячи безумств. Его страсть ко мне была общеизвестна — он сам афишировал её где угодно. Орловы — люди исключительно решительные и были любимы солдатами, когда служили в гвардии. Я в большом долгу перед ними — весь Петербург тому свидетель.

Умы гвардейцев были подготовлены в последние дни, в заговоре участвовало от тридцати до сорока офицеров и более десяти тысяч рядовых. За три недели не нашлось ни одного предателя, все были разделены на четыре изолированные фракции, вместе собирались только их руководители, чтобы получить распоряжения, а подлинный план действий был в руках троих братьев.

Панин хотел, чтобы переворот состоялся в пользу моего сына, но они категорически на это не соглашались. Я находилась в Петергофе, Пётр III жил и пил в Ораниенбауме. Договорились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, а соберут гвардию и провозгласят меня.

Излишнее усердие моих сторонников привело к тому, что предательство свершилось. 27-го в частях гвардии распространился слух, что я арестована. Солдаты были возбуждены, один из преданных нам офицеров успокаивал их.

Какой-то солдат является к капитану Пассеку[60], руководителю одной из фракций, и докладывает ему, что моё дело плохо. Пассек заверяет солдата: он точно знает, что со мной всё в порядке. Тогда солдат, по-прежнему встревоженный моей судьбой, идёт к другому офицеру и говорит ему то же самое.

Этот офицер не участвовал в заговоре. Придя в ужас от того, что Пассек отослал солдата, не арестовав его, он кинулся к майору, приказавшему взять Пассека под стражу.

Тут уж встревожилось всё полковое начальство, и донесение о случившемся направили тою же ночью в Ораниенбаум.

Поднялась тревога и среди заговорщиков. Они решили послать за мной второго брата Орлова, с тем, чтобы перевезти меня в город, а тем временем два других брата должны были распространять повсюду весть о моём скором прибытии. Гетман, Волконский и Панин[61] знали об этом.

Я спокойно спала в Петергофе, было шесть часов утра 28-го; день обещал быть беспокойным, ибо мне было известно всё, что замышлялось.

Внезапно в мою комнату входит Алексей Орлов и говорит мне с величайшим хладнокровием:

— Пора вставать. Для вашего провозглашения всё подготовлено...

Я стала расспрашивать его о частностях, а он в ответ:

— Пассек арестован.

Я не колебалась более, быстро оделась, даже не сделав толком туалет, и села в карету, в которой приехал Орлов. Другой офицер, переодетый лакеем, стал на запятки, третий поскакал вперёд, за несколько вёрст от Петергофа.

В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы все вместе направились в Измайловский полк.

Там находилась дюжина людей и барабанщик, принявшийся бить тревогу. Отовсюду сбегались солдаты, целовавшие мне ноги, руки, платье, называвшие меня их спасительницею. Двое привели под руки священника с крестом, и все стали присягать мне.

Затем мне предложили сесть в карету, священник пошёл впереди с крестом в руках — так мы прибыли в Семёновский полк, вышедший нам навстречу с возгласами «Виват!». Затем мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк, также с криками: «Виват!». Солдаты окружили меня, со словами:

— Извините, что мы прибыли последними, — наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же самого, что и наши братья!..

Прибыла конная гвардия — вне себя от радости. Я никогда ничего подобного не видела: гвардейцы плакали, кричали об освобождении их родины... Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанским храмом.

Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку я знала, что мой дядя, которому Пётр III вручил этот полк, ненавидим им, я послала пеших гвардейцев просить дядю оставаться дома, во избежание неприятного для него инцидента. Но из этого ничего не вышло: полк выделил команду, арестовавшую дядю, его дом был разграблен, а ему самому досталось.

Я направилась в новый зимний дворец, где были собраны синод и сенат. Поспешно составили манифест, набросали текст присяги. Из дворца я обошла пешком войска — там было тысяч четырнадцать, гвардия и армейские части. Завидев меня, все испускали радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой.

Потом я поехала в старый зимний дворец, чтобы отдать необходимые распоряжения. Мы посоветовались там, и было решено всем, со мной во главе, двинуться в Петергоф, где Пётр III должен был обедать. На больших дорогах были выставлены посты; время от времени, нам приводили языков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер В., посланный с тем, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его отвели в церковь — присягать. Прибыли князь Трубецкой и граф А. Шувалов, также из Петергофа, чтобы принять командование войсками и убить меня... Их также отвели присягать — без малейшего насилия.

Отправив всех наших курьеров и приняв необходимые меры предосторожности, я, около десяти часов вечера, переоделась в гвардейский мундир и объявила себя полковником, что было встречено с неизъяснимой радостью. Я села верхом на коня; в городе мы оставили лишь понемногу солдат от каждого полка для охраны моего сына.