Намного опередив своих сверстников, мысливших по меркам предыдущего столетия, Пётр был человеком восемнадцатого века.

В девятнадцатом ему не дали бы завершить столь гигантские преобразования; чем кончились не меньшие, пожалуй, по масштабам замыслы его пра-пра-правнука — хорошо известно...

Вот почему для нас, замороченных политиканством и цивилизацией, так существенно воспринимать людей восемнадцатого века живыми. А весточки «оттуда», из сердцевины этого бурного века так редки, тем более, весточки, впервые публикуемые по-русски. И с этой точки зрения мемуары Станислава Понятовского с полным правом могут быть названы подарком судьбы: откройте первую страницу, и вы сразу же окажетесь подключённым к той далёкой эпохе, причём, подключённым чисто, без «романного обмана».

Двести лет мемуары эти терпеливо ждали своего часа, а ведь их ценность многократно возрастает от того, что это не частные заметки случайного автора — путешественника, ведущего дневник, или авантюриста, или придворной дамы, или монаха, или чьего-либо секретаря... Перед вами записки человека, к которому на протяжении нескольких десятилетий сходились сотни разнообразнейших нитей — и политических, и административных, и военных, и дружеских, и родственных, семейных, и сугубо личных, даже интимных — из многих европейских стран, из России, в том числе, что для нас, разумеется, не просто интересно, а можно сказать — драгоценно.

Автору посчастливилось привлечь к себе внимание многих ярких современников, занимавших значительное положение в Польше, России, Англии, Франции, Австрии — и он лаконично, но явственно, а подчас и образно запечатлевает живыми этих людей, давая им далеко не общепринятые, или официальные, или «стёрто-исторические», а оригинальные характеристики.

Важно, что автор не идёт на поводу у молвы, да и не фальшивит, как будто, в главном и самом для мемуариста трудном: во взгляде «со стороны» на собственную персону. У нас есть основания доверять его искренности и в других вопросах — особенно там, где он подкрепляет свои суждения и оценки ссылками на разного рода документы и письма, бережно им сохранявшиеся, на исторические события, высказывания популярных деятелей эпохи и т. п.

Он мог ошибаться, как почти каждый, кто пишет о текущих событиях, многое мы, само собой, расцениваем сейчас иначе — нам с большей достоверностью известна природа событий и явлений тех лет, — но это никак не умаляет значения записанного тогда, по горячим следам.

12 февраля 1798 года в Санкт-Петербурге, в Мраморном дворце скончался последний польский король Станислав Понятовский, принявший при вступлении на трон имя Станислава-Августа.

Возведённый на престол проницательной, но своенравной и коварной Екатериной, прекрасно изучившей повадку возлюбленного своих юных лет и не сомневавшейся в его лояльности, он доживал свой век во дворце, предоставленном в его распоряжение сыном императрицы — Павлом. Один, с крохотной свитой, лишённый родины, поделённой между алчными её соседями.

Некоторое время после того, как он отрёкся от престола, Понятовский жил в родном Гродно, но почувствовал себя там, мягко говоря, неуютно, ибо во всех бедах, постигших Польшу, обвиняли прежде всего его. Тогда он перебрался в Петербург, где был когда-то на вершине блаженства, молодым, сильным, беспечным, горячо любимым — и где ему суждено было провести последний год своей жизни.

Наутро после того, как Понятовский скончался, все его бумаги были тщательно собраны и опечатаны; операцию эту, по приказанию Павла I, возглавил сам канцлер граф Безбородко, что уже само по себе свидетельствовало о том значении, какое придавалось архиву изгнанника. Графу был придан князь Репнин, бывший, в своё время, русским послом в Польше и хорошо с экс-королём знакомый — имя Репнина неоднократно встречается на страницах «Мемуаров».

Среди собранных «комиссией» бумаг оказались и два тома записок Станислава-Августа; то были первоначальные варианты, наброски «Мемуаров» — по многочисленным свидетельствам, Понятовский начал писать свои воспоминания в 1771 году. Секретарь покойного, Христиан Вильгельм Фризе, последнее время фиксировавший на бумаге всё, что диктовал ему его господин, — самому Понятовскому писать помногу было уже трудно, — передал, однако, князю Репнину ещё восемь тетрадей.

Это и был полный, окончательный текст «Мемуаров». Работа над которым шла в Петербурге буквально до последнего дня. Зимой 1797 года двоюродный племянник Понятовского, князь Адам Чарторыйский-младший, навестивший дядю в Мраморном дворце, застал его ранним утром за письменным столом — бледным, растрёпанным... Он правил текст мемуаров.

Тетради, переданные Фризе, были опечатаны отдельно и отправлены на специальное хранение. Остальные же бумаги Понятовского, включая и первоначальные варианты его записок, передали в архив Коллегии по иностранным делам. Оттуда оба тома попали в Краков, в коллекцию рукописей 8 князей Чарторыйских (скорее всего, с помощью того же князя Адама — одного из «команды реформ», задуманных Александром I); выдержки из них публиковались уже в девятнадцатом веке — по-французски (на языке оригинала), по-польски, по-немецки — то были, в сущности, небольшие части, отрывки окончательного варианта; любовные похождения Понятовского в России были обычно «стержнем» этих публикаций.

Что же касается рукописей, оставшихся на спецхранении в Петербурге, то известно, что ими дважды, в 1832 и 1841 годах интересовался Николай I, причём, по некоторым данным, после того, как пакет побывал у императора вторично, он уменьшился в объёме... Полвека спустя, рукописи были вновь востребованы во дворец, на этот раз Аничков: Александр III не только сам с интересом читал «Мемуары», но и давал их на время кое-кому из своего окружения, также проявлявшего к запискам столетней давности немалый интерес — есть документальные свидетельства этого.

Наконец, в 1907 году Николай II решился передать рукописи Понятовского в архив Академии наук — и дал согласие на то, чтобы их готовили к печати.

С трудом увидевшие, таким образом, свет в полном объёме, записки, которым придавалось такое значение, действительно заслуживают пристального внимания. И не только как весьма своеобразный документ эпохи, завещанный нам человеком, разносторонне образованным и оказавшимся по велению судьбы в самом центре политической жизни Европы, но и потому ещё, что человек этот принадлежал к семье Понятовских, выделявшейся на общем фоне дворянских семей и кланов своего времени — талантами, развитием, знаниями, глубочайшей порядочностью.

Не случайно несколько поколений этой исключительно интересной семьи заслужили доверие, уважение, восхищение не только в Польше, но и далеко за её пределами.

Мать автора, Констанция Понятовская, характеризуется в «Мемуарах» достаточно подробно. Обладая твёрдой волей, ясным умом и великолепной для женщины своего времени общеобразовательной подготовкой, она сумела достойно воспитать и поставить лицом к лицу с жизнью шестерых детей. Но этого мало: семья князей Чарторыйских, из которой Констанция была родом, играла весьма значительную, временами — решающую роль в государственных делах Польши восемнадцатого века, и мать Станислава-Августа участвовала наравне с мужчинами в выработке политики и тактики семейной «партии», причём, голос её не раз оказывался решающим.

Что же касается отца мемуариста...

Около 1650 года на дочери владельца местечка Понятое Плоцкой губернии женился выходец из Италии Джузеппе Торелли — этот брак и положил начало семье Понятовских. Итальянская кровь многое объясняет, я полагаю, в эмоциональном микромире каждого из её членов, мало соответствовавшего ни тогдашнему польскому, ни, тем более, «сарматскому» стандарту.

Станислав-Август не был исключением: многие страницы его записок свидетельствуют об этом.

Итак, прадедом его был Торелли; дедом — Франц Понятовский, сын Джузеппе; бабкой — Елена Понятовская, принадлежавшая по рождению к чистопольской семье Невяровских.