Стечение всех этих обстоятельств и облегчило, более, чем этого можно было ожидать, избрание королём Станислава Понятовского, стольника Литвы.

В течение первых шести месяцев междуцарствия, последовавшего за смертью Августа III, было столь широко распространено мнение, что наиболее вероятным кандидатом на трон является князь Чарторыйский, воевода Руси, что о его племяннике, стольнике Литвы Понятовском, говорили, в сущности, лишь как о своего рода маскировке.

Это располагало в пользу воеводы умы многих из тех, для кого князь столько лет олицетворял и руководителя их партии, и наиболее толкового и наиболее богатого из польских магнатов; они надеялись, что правление этого человека будет самым мягким — в соответствии с видимой уравновешенностью, которой князь всю жизнь умело прикрывал подлинные настроения своей деспотической натуры.

Литва, в частности, рассчитывала на то, что её великий канцлер, брат воеводы Руси, обеспечит литовцам наиболее верную протекцию у будущего короля и защитит их от нескончаемых притеснений, нынешних и грядущих, со стороны князя Радзивилла, воеводы Вильны, который, не родившись особенно дурным человеком, в результате скверного воспитания, предоставил все богатства и всё могущество своего дома в распоряжение своих распутных приспешников, многие из которых успели уже и прославиться даже своими жестокими преступлениями.

Вместе с тем, и в Польше, и в Литве было много людей, хранивших ещё память о Станиславе Понятовском, кастеляне Кракова, отце стольника. Они вспоминали о том, что он был главным казначеем Литвы. О том, как вёл он много лет дела военного ведомства короны — после того, как был одним из знаменитых сподвижников Карла XII. О том, что во все времена он бывал доступен, человечен, щедр и весел. Эти люди видели в двух сыновьях Станислава Понятовского — Казимире, старшем, обер-камергере короны, и Анджее, генерале австрийской службы, наследников доблестей отца. Заслуги такого отца и таких братьев бросали отражённый свет и на стольника Понятовского.

Общественное мнение называло его человеком трудолюбивым, прямым, другом словесности, но его считали, также, гордецом, особой язвительной и мстительной.

Мнение это проистекало из разницы, которую легко можно было заметить, сравнивая стольника с его двоюродным братом князем Адамом, сыном воеводы Руси. Наследник огромного состояния, человек исключительно весёлый, любезный, широко популярный, князь Адам привечал и восхищал решительно всех. Стольник Понятовский, обладавший куда более ограниченным состоянием, был менее общителен, казался более серьёзным и не склонным ничего прощать — ни себе, ни другим. И если бы различные причины, перечисленные выше, а то и простое стечение обстоятельств, не состязались между собой в стремлении помочь стольнику, трудности, по всей вероятности, непреодолимые, преградили бы ему дорогу к трону.

Правда, последние сеймы и последние заседания трибуналов отчасти дали публике возможность лучше узнать стольника Понятовского, а выражения, употреблённые им в день выборов, в его ответе примасу, когда тот объявил стольнику о его избрании, дали основание для более приятных надежд на его правление. Когда же после того, как он стал королём, все увидели, что его манера держаться и принимать посетителей ничуть не изменилась, не стала высокомерной, и люди решили, что он стал более кротким и не таким гордецом — с тех пор, как перестал быть только лишь частным лицом.

На самом же деле, изменился не он сам, изменилась позиция тех, кто наблюдал за ним. Пока стольник был одним из них, им казалось, что они различают в нём нечто, подчёркивающее его превосходство. Когда же они собственноручно подняли его повыше, то были поражены, не отметив в нём ни большей кичливости, ни большей суровости по отношению к ним — он остался таким же, каким был, будучи им равен.

Князь воевода Руси, так и не сумев примириться с тем, что племянник вроде как бы украл у него корону, тем не менее, — словно вынужденный к этому всемогуществом истины, — сказал вечером дня избрания короля своей дочери (а ей он говорил решительно всё):

— Похоже, Господь специально послал ему сегодня ангела-хранителя: ведь он не сказал ни одного лишнего слова, не сделал ни шагом больше, ни шагом меньше — ровно столько, сколько следовало...

Но уже на следующий день, 8 сентября, когда король впервые давал аудиенцию и все утверждали, что представительствовал он прекрасно, князь воевода Руси тут же, в аудиенц-зале, отвёл в сторонку своего сына, притиснул ему руку к груди, и произнёс:

— Ну что, дуралей, отказался от короны, когда мог получить её?!.. Видишь, как впору пришлась она твоему кузену — а твоё время прошло...

Несколько дней спустя настало время произнести pacta conventa. После того, как торжественный акт был закончен, маршал сейма Сосновский обратился к королю с речью, ответить на которую следовало немедленно. И король ответил ему в нижеследующих выражениях, записанных теми, кто давно уже имели обыкновение записывать, почти слово в слово, услышанные ими речи; то были своего рода мастера скорописи, во Франции их впоследствии назвали логографами.

Итак, вот речь короля, произнесённая им 13 сентября 1764 года в соборе Святого Яна в Варшаве, при вручении ему грамоты о его избрании, принятой им из рук господина Сосновского, маршала сейма избрания:

«Я не предполагал говорить сегодня, но, вручая мне грамоту об избрании, это торжественное свидетельство благоволения всей нации, вы, господин маршал сейма, произнесли, обращаясь ко мне: — Государь, обратитесь к нам с вашим словом.

Это побуждает меня заявить во всеуслышание, что именно испытывала моя душа по мере приближения момента клятвы, которую я только что произнёс, и я очень хочу, чтобы вы, господин маршал, и вы, господа сенаторы, а также избранники республики, узнали, услышали и рассудили бы сами — в соответствии ли с вашими пожеланиями и вашими надеждами я мыслю и предполагаю поступать.

Я склоняю голову перед гражданами, собравшимися со всех концов этого обширного королевства — они соблаговолили назвать королём равного им, и я с уважением принимаю этот драгоценный дар общественной доброты, свободы и единодушия.

Впервые после выборов вступаю я сегодня в это святое место и чувство благодарности побуждает меня выразить своё почтение Господину всех королей — именно здесь, где его особенно почитают.

Будучи призван нынче пред этот священный алтарь, я ощутил, что предстаю перед троном суверенного судьи веков и миров. Все поджилки мои тряслись, пока мне не удалось выговорить то непреложное обязательство, в обмен на которое вся нация пожелала доверить честь и судьбу польского имени, безопасность и счастье каждого частного лица — тому, кто тем лучше знает весомость своего долга, чем дольше делил он с вами печальные последствия погрешностей в порядках и применения силы, заставившие померкнуть былое великолепие этого королевства, некогда столь процветающего.

Не побоюсь признать: взволнованный в это мгновение более, чем когда-либо, обширностью того, что мне предстоит свершить и недостаточностью моих собственных сил в теперешних обстоятельствах, столь сложных во всех отношениях, я был пронзён невыразимой судорогой и ощутил вдруг, что голос мой становится едва слышен, и слова клятвы, хоть и произносимые моим сердцем, сопротивляются тому, чтобы выйти изо рта моего.

Но бросив взгляд на вас, господин примас, и слыша, как вы диктуете слова клятвы, я в самом деле поверил, что вы — посланец Особы Высот, за которым мне суждено следовать. Если уж распря и ненависть отступили перед вами, если столько глоток, извергавших совсем недавно кто во что горазд, стали вдруг, словно чудом, вторить вам, вы несомненно исполнены священного духа, духа могущества и истины.

Вы вели меня за собой до сих пор, оставайтесь же и впредь моим помощником и моим советчиком. Пусть ваша мягкость, завоевавшая мне столько сердец, сохранит мне их, пусть ваша мудрость и ваша твёрдость направляют вместе со мной это кормило, которое нация поручила вам передать в мои руки — вместе с господином маршалом сейма, к которому мне столь же приятно обратить речь мою, сколь и надлежит сделать это.