Однако, уже на следующий день, 11 ноября, стало ясно, что на этом сейме права иноверцев вовсе не являются для этих двух министров самым существенным и самым срочным делом, ибо оба они обнародовали полностью идентичные декларации, в которых настаивали на установлении самым законным образом так называемого liberum veto — иначе говоря, решающего значения одного единственного голоса, поданного против, в любом государственном вопросе и, в частности, в деле увеличения налогов и численности войск.
Декларации России и Пруссии содержали такие, примерно, выражения, как: все благонамеренные лица должны примениться к требованиям императрицы, дабы не подвергнуться опасности разного рода непонятных последствий, которые несомненно будут иметь место, в случае, если данные требования не будут выполнены...
В ночь, последовавшую за появлением указанных деклараций, король написал и приказал вывесить анонимный памфлет, под названием: «Соображения весьма благонамеренного гражданина по поводу русской и прусской памятных записок от 11 ноября сего года...»
Сам же король обсуждал с узким кругом своих приближённых следует ли сохранять принцип большинства на всех будущих сеймах, и следует ли, наконец, в вопросе о диссидентах, принять постановление, примиряющее русские требования с местным фанатизмом.
Но случилось так, что прибывший в замок почтенный канцлер Замойский обратился к королю со следующими словами:
— Русская и прусская декларации — это, по сути, почти объявление войны. Не забывайте, что каждая капля пролитой крови и каждая крестьянская хижина, преданная огню, падут на вашу совесть, если вы станете упорствовать в своём героизме, сколь бы привлекательно он ни выглядел. У нас всего восемнадцать тысяч войска, оно плохо экипировано и командуют им четыре гетмана, настроенные против вас. У нас нет артиллерии, а в Польше находятся пятьдесят тысяч русских солдат, пруссаки немедля присоединятся к ним, а австрийцы не станут сражаться на нашей стороне...
Эти слова отвратили короля от идеи защищаться — бесперспективно и бессмысленно. Он понимал, что почти все наиболее могущественные польские семьи выступили бы против него, с королём почти никого не оставалось — это, главным образом, и заставило его уступить.
18 ноября Виельгорский внёс пагубный закон о liberum veto — таким, каким желал его видеть Репнин. Воевода Руси, в течение всей своей жизни голосовавший не иначе, как записочками, состоявшими из пяти-шести строчек, не постыдился зачитать 22 ноября написанное на трёх страницах выступление в поддержку предложенного Виельгорским закона, который и был принят единодушно. В своей речи воевода заявил, также, об уходе с поста маршала конфедерации.
Репнин полностью отдалился от короля, доверял, казалось, только князю Чарторыйскому и его дочери, и выглядел в то же время таким довольным тем, что ему удалось установить liberum veto, что словно и думать забыл о всех иноверцах на свете, и сейм принял по поводу них, в конце концов, декрет, содержавший почти все пункты, предлагавшиеся ранее краковским епископом.
Чарторыйские решили было, — да и почти все прочие поверили в это заодно с ними, — что столь энергичное покровительство иноверцам со стороны императрицы было вызвано лишь кратковременной вспышкой её честолюбия, разжигаемого лестью Вольтера, и что натолкнувшись на трудности в решении этого вопроса, она к нему остыла. А так как им удалось вдохнуть жизнь в идола liberum veto, Чарторыйские надеялись остаться навсегда фаворитами России и управлять действиями короля. Одновременно, они рассчитывали и властвовать над всей нацией, после того, как они подольстились к ней в деле диссидентов.
Подобными предположениями они убаюкивали себя со времени конца сейма 1766 года до марта 1767-го.
Каково же было их удивление, когда Репнин явился сообщить им, что императрица, одобряя их участие в утверждении liberum veto, надеется, что они проявят готовность выполнить её пожелания и в отношении иноверцев и сектантов, достичь полного равенства которых с католиками в Польше она хочет. Приглашая Чарторыйских принять участие в решении проблемы диссидентов, Репнин дал им ясно понять, что это является обязательным условием их поддержки Россией.
Ошеломлённые неожиданным предложением, Чарторыйские осознали, тем не менее, что они обесчестят себя, потеряют лицо в глазах нации, взявшись за подобное дело — после всего шума, поднятого ими же самими в связи с якобы не терпящей инакомыслия их приверженностью к католицизму. И они не нашли другой отговорки, кроме как заявить Репнину, что ни в одном важном для Польши вопросе, тем более, в данном, сложнейшем из всех, они не могут — и не должны, как благонамеренные граждане, — ничего предпринимать без короля.
Репнин тотчас же решил покинуть Чарторыйских, и выполнять полученное им задание с помощью кого-либо ещё.
Он обратил своё внимание на клан Потоцких.
Он дал знать Радзивиллу, который после проигранной в 1764 году схватки с русскими в Слониме, жил за границей, что Россия готова не только позабыть прошлое, но и поднять на более высокую ступень оказываемое ему доверие и его власть.
Он пообещал четверым гетманам и, прежде всего, Браницкому, Ржевускому и Сапеге, возвратить им их былое могущество, равно, как и вернуть главному казначею Бесселю всё, чем он обладал при Августе III.
Мнишеку, его супруге, урождённой Брюль, и Потоцким он подал надежду на то, что Станислав-Август будет в близкое время лишён трона.
Попавшись на эту приманку, почти все вышеперечисленные лица собрались в мае 1767 года в Радоме, и сразу же после того, как было принято решение образовать конфедерацию, воевода Киевщины Потоцкий спросил, не следует ли начать её деятельность с провозглашения междуцарствия?
Направленный в Радом князем Репниным полковник Карр, родившийся русским внук шотландцев, ответил Потоцкому следующим образом:
— Императрица не хочет, чтобы в Польше был другой король, не тот, что есть сейчас. Она хочет, чтобы иноверцы и сектанты были полностью уравнены в правах с католиками и чтобы основные законы Польши были приведены в соответствие с её волей. Она желает также, чтобы конфедерация, основанная ныне в Радоме, направила в Петербург посольство, с просьбой оказать конфедерации вооружённую поддержку и дать гарантии всем шагам, которые она предпримет в будущем.
Когда же воевода Киевщины, опираясь на данное ему обещание лишить вскоре короля трона, попытался торговаться, Карр заметил ему:
— У вас же нет письменного обещания... Вероятно, вы плохо поняли услышанные вами слова... Теперь же необходимо, чтобы изложенные мною требования были выполнены всеми вами, здесь присутствующими. Я не выпущу вас из Радома до тех пор, пока вы не подпишете необходимые документы. Как вам, вероятно, известно, город окружён пятнадцатью тысячами русских солдат, и их пушки — заряжены.
После столь убедительного аргумента, полное равенство иноверцев и сектантов с католиками было немедленно утверждено, а гарантии будущему правительству (о сроках создания которого радомская конфедерация понятия не имела) были запрошены через четверых так называемых послов...
Глава четвёртая
I
С самого дня своего избрания король ввёл в обиход ежедневные собрания у него — Чарторыйских, канцлера и воеводы, канцлеров Замойского и Пшездзиевского (вице-канцлера Литвы), князя Любомирского, братьев короля Казимира и Михала, который на протяжении нескольких первых лет вёл протоколы этих совещаний, а также Огродского, бывшего некогда спутником короля во время его миссии в России, великого нотара, а затем и великого секретаря, поставленного ныне королём во главе своего кабинета; иногда в собраниях принимал участие и Анджей Понятовский, младший брат короля, генерал австрийской службы, умерший тридцати восьми лет от роду...
Вспоминая о том, как его дядья посвящали когда-то его самого чуть ли не во все свои дела и привлекали его к их исполнению при Августе III, король намеревался так же точно использовать и своих братьев. Ввиду того, однако, что братья короля не подчиняли своего мнения мнению князей Чарторыйских, каждый раз, как братьям казалось, что советы и рекомендации их дядюшек служат личным интересам Чарторыйских, а никак не королю, возникали дискуссии, нарушавшие мир и покой королевского дома, наносившие ущерб многим начинаниям короля и наполнявшие его жизнь огорчениями.
