Одним из многих неудачных демаршей Салдерна был приказ командующему русскими войсками в Вильне — арестовать литовский трибунал. Приказ был исполнен в мае 1772 года, и вынудил короля написать императрице нижеследующее письмо.

Копия письма короля императрице от 17 мая 1772.

«Государыня, сестра моя!

Если бы я имел возможность соотносить свои поступки лишь со своими ощущениями, меня не слишком бы ободрило то, как ваше императорское величество встречает мои представления и просьбы, заставляя вновь и вновь повторять их в случаях, когда очередное скопление наших бед необходимо бывает хоть как-то смягчить. Поскольку, однако, моей обязанностью является настойчивость, вытерпите, Мадам, ещё одну мою жалобу — на случившееся только что в Вильне.

Уже пятнадцать дней заседал там трибунал Литвы, мирно исполняя свои обязанности, как вдруг, по приказу посла вашего императорского величества, генерал Салтыков, командующий войсками в Вильне, объявил маршалу трибунала и всем его членам, что они должны прекратить свои заседания. Когда же все они единодушно заявили, что присяга и долг не позволяют им так поступить, тот же генерал приказал окружить войсками здание суда, где работал трибунал, и запретил его членам в это здание входить.

Не знаю, Мадам, чем оправдывает ваш посол своё поведение в данном случае. Что же касается меня, то мой долг повелевает мне сообщить об этом случае вашему величеству, как об оскорблении, нанесённом моему званию и моим правам, ибо этот суверенный суд функционирует под эгидой моего авторитета и моего имени.

Сложившиеся ныне обстоятельства делают возможные последствия нанесённого мне оскорбления вдвойне опасными. Терпеть его мне тем более невозможно, что случившееся способно ввергнуть всю Литву в страшнейшую анархию; пробудив к жизни идеи междуцарствия, своеволия и безнаказанности, анархия эта лишит узды злодеев и подвергнет людей порядочных опасностям притеснений и разбоя.

Мне представляется, что ваш посол действовал в этом случае слишком опрометчиво, чтобы учесть всё то зло, которое непременно вызовет его демарш, зло бесполезное и, уже благодаря одному этому, особенно глубоко ранящее — причём без промаха! — вашу гуманность.

Разрешите, Мадам, чтобы после того, как я наскоро восстановил перед вашим взором различные соображения, которые ваша величайшая проницательность, конечно же, охватит во всём их объёме, разрешите мне попросить вас самым настоятельным образом отыскать для того, чтобы покончить с затруднениями, которые вам были только что изложены, самые быстродействующие и самые эффективные средства. Прошу вас об этом во имя моей искренней и неизменной привязанности к вам...»

Как уже было отмечено выше, маршалы барских конфедератов Красинский и Пак, каждый со своей стороны, объявили польский трон вакантным, а последний подписал также приказ об убийстве короля.

Но Красинский перемещался вслед за лагерями турок, а Пак вместе с так называемым высшим советом конфедерации, находился почти постоянно в Венгрии, а на польскую территорию — всегда вблизи венгерской границы, — его нога ступала лишь когда надо было издать какой-либо важный приказ, адресованный тем, кто по всей Польше поддерживал конфедератов из Бара.

Эти люди продолжали воевать против «русских, но без заметного успеха. Не удовлетворённый размахом их боевых усилий, слишком робких, чтобы действенно помочь туркам против русских, французский двор обратился к гетману Литвы Огинскому. Тот воодушевился идеей стать спасителем отечества, не рассчитав необходимых для этого средств. Он забыл, что русские сражались в 1764 году против Радзивилла, чтобы спасти принадлежавший Огинскому Слоним. Он забыл и то, что его супруга была двоюродной кузиной короля.

Не уставая заверять русских в своей дружбе, Огинский собрал в октябре литовские войска на своих землях, расположенных в округе Пинска, под предлогом избавить их от преследований барских конфедератов и обеспечить, их боеспособность. Когда в лагере под Бездзичем собралось от четырёх до пяти тысяч человек, туда явился русский офицер и от имени Салдерна потребовал откровенных объяснений.

И Огинский сбросил маску. Он напал на небольшой русский отряд, расположенный неподалёку от его лагеря, и опубликовал свой акт о присоединении к барской конфедерации, а также о том, что отныне он подчиняется приказам конфедерации — одним из главных пунктов которых было, как мы знаем, убийство короля.

Из Бездзича Огинский направился в Столовичи новогрудского воеводства, где его войска были остановлены и наголову разбиты Суворовым, который, чтобы нанести этот удар, мгновенно перебросил свой отряд из краковского воеводства — в Литву.

Половина солдат Огинского была убита, остальные были рассеяны, весь обоз захвачен. Огинский и ещё двое спаслись, добрались до Данцига, где французский консул снабдил беглеца бельём, одеждой, и дал ему и его спутникам денег на дорогу до Франции...

Когда лагерь Огинского и его обоз были захвачены, один из его людей спрятал шкатулку, содержавшую двенадцать тысяч дукатов, в месте, известном только духовнику Огинского и его шуту. Шут выдержал и угрозы, и побои, а духовник, желая избежать ударов, выдал местонахождение шкатулки, выговорив себе за это двести дукатов. Когда шкатулка была обнаружена, двухсот дукатов он не получил, но получил зато двести полновесных ударов палкою.

Короткая и несчастная кампания Огинского дала Салдерну новое основание выступить с критикой инертности польского правительства и до такой степени ожесточила его нрав, что не только поляки, но и русские, так или иначе связанные с его миссией, ощущали на себе выходки посла, причём в формах, послуживших впоследствии одной из причин немилости, в которую Салдерн впал.

Вместе с тем экспедиция Огинского дала аргументом больше Ассебургу, и сделала бессмысленным всё то, что канцлеры Польши и король писали в течение целого года русскому двору, посланнику Псарскому и самой императрице — с целью предупредить одобрение зловещего проекта раздела их страны.

В воскресенье 3 ноября 1771 года король нанёс вечером визит своему дяде Чарторыйскому, канцлеру Литвы, который был нездоров.

Обычно немногочисленная свита короля была в этот вечер ещё более скромной, чем всегда. Дежурные камергеры были отпущены, уланы отосланы, перед каретой короля скакало лишь два человека с факелами в руках, два вестовых офицера, двое дворян и один младший конюший. Адъютант находился вместе с королём в карете, два пажа верхами — у её дверец. Два гайдука скакали позади, два лакея стояли на запятках.

Ночь была на редкость тёмная.

Едва король отъехал метров двести от дома дяди, расположенного на улице Капуцинов, как те, кто ехал впереди кареты, были внезапно оттеснены от неё группой всадников, выскочивших из Козьего переулка.

Свита короля приняла этих людей за казачий патруль, ибо они, окружая кортеж, делали вид, что говорят между собой по-русски. Конюший предупредил их, всё же, что им следует удалиться.

Как только верховые из этой первой группы объехали карету в достаточном числе, чтобы окружить её, вторая группа всадников, дожидавшаяся в засаде на маленькой улочке, соединяющей улицы Капуцинов и Подвальную, устремилась во весь опор к первой паре лошадей упряжки, и один из них, приставив пистолет к груди форейтора, вынудил его остановить лошадей в то время, как другие стреляли в кучера.

Остальные бросились к дверцам кареты, открывая огонь по любому, кто попадался им под руку. Бютцков, один из гайдуков, пытавшийся защищаться, пал от двух пуль, выпущенных Кузмой; другой гайдук, Микульский, был сражён ударом сабли по голове. Одного из пажей ссадили, забрав его коня. Лошадь конюшего упала, раненая пистолетной пулей. Карету пронзили более, чем двадцать пуль, большинство из которых запуталось в плаще короля, не задев его самого.