Осознав себя в этом новом качестве, Екатерина и приказала своему послу в Польше князю Репнину всячески защищать интересы иноверцев — как перед всем местным населением, так и перед королём. Король же, будучи весьма далёк по своим принципам от того, чтобы одобрить преследование кого бы то ни было, мог ответить на приказ такого рода лишь выражением готовности препятствовать любым конкретным несправедливостям и гонениям, на которые иноверцы имели бы основание пожаловаться.

Дело защиты иноверцев было предметом особенно деликатным, если учесть, что польская нация была ещё охвачена приверженностью к самому яростному католицизму; оно не могло быть, разумеется, решено немедленно, разом. Действовать следовало неторопливо, с величайшей осмотрительностью, шаг за шагом, постоянно сообразуясь с обстановкой. Князь Репнин и сам признавал, сколь основательным был бы такой именно подход — и в период между сеймами 1764 и 1766 годов мудро предпринимал в этом направлении лишь весьма умеренные меры.

Но как только в Польше прослышали, что между Россией и королём ведутся переговоры о чём-то благоприятном для укрепления веротерпимости, князья Чарторыйские немедленно выступили в роли защитников истинной веры, примешав к этому иронию по поводу недовольства королём в России из-за его предполагаемого брака с австриячкой.

Обстановка осложнялась к тому же ещё и тем, что король Пруссии, крайне раздражённый учреждением в Польше генеральной таможни (на сейме избрания, по предложению тех же Чарторыйских), не давал вздохнуть польской торговле на Вистуле, обложив каждый польский корабль пошлиной, принёсшей его казне за первый же год более 100.000 дукатов; это удвоило личную неприязнь, существовавшую между королями Польши и Пруссии.

Ну, и учитывая, что искреннее почтение к правде, которое должен испытывать каждый, пишущий об истории, требует отчёта решительно обо всех обстоятельствах, так или иначе влиявших на описываемые события, следует признать здесь, что во многих распрях в семействе короля, последствия которых не могли не сказываться на его родственниках и его друзьях, играли в ту пору роль женские страсти. Ни одна из дам не имела оснований похваляться тем, что ей удалось управлять поступками короля или выведать его секреты, но все они немало способствовали его терзаниям, возбуждая в окружении короля взаимную враждебность, гасить которую ему стоило немалого повседневного труда. Одна лишь княгиня Любомирская хорошо разбиралась в делах — её отец помогал ей в этом, — хоть и делала частенько вид, что дела её вовсе не интересуют.

В подобных обстоятельствах, внешних и внутренних, приблизился срок созыва сейма 1766 года, за несколько дней до открытия которого князь Репнин получил неожиданный приказ потребовать, чтобы условия существования в мирное и военное время и преимущества, которыми пользовались граждане Польши — сектанты и иноверцы, — были полностью уравнены с правами и преимуществами католиков.

Сообщая об этом приказе королю, князь Репнин признал, что он с грустью предвидит самые страшные и печальные последствия этих требований для Польши — ведь действие приказа могло быть, в сущности, безграничным...

Страстно желать чего-либо всегда было присуще Екатерине; требования безусловного исполнения своей воли отметили собою первые же годы её правления... Что же касается короля Пруссии, то он прекрасно понимал, что если существование лютеран и кальвинистов станет в Польше более лёгким, многие его подданные охотно порвут с деспотическим режимом, царившим в его государстве, и переселятся в Польшу — тогда ещё страну свободы. Но он знал столь же хорошо, как бесконечно далека ещё польская нация от какой-либо терпимости в религиозных вопросах, и предвидел поэтому с полной уверенностью, что все попытки уравнять диссидентов в правах с католиками (особенно же попытки поспешные и неумеренные) неизбежно вызовут в Польше самые бурные волнения — и тогда, гонимые страхом, в его страну вернутся не только недавно выехавшие из неё инакомыслящие, но и тот остаток диссидентов, немцев по преимуществу, что жил в прилегающих к Пруссии польских регионах. Более того, он предвидел и то, что в ходе этих событий в самой Польше произойдёт ещё большее ослабление центральной власти, что сулило Пруссии немалые выгоды. Вот почему прусский король всячески стремился выглядеть ревностным сторонником покровительства польских иноверцев со стороны русской императрицы — и её соучастником в этом деле.

В подобной ситуации королю ничего не оставалось, как написать императрице. Репнин сам посоветовал это королю, настаивая на том, что письмо должно быть выдержано в манере, которая ни в коем случае не ранила бы самолюбие государыни, не задела бы её величия. С другой стороны, воевода Руси усиленно подчёркивал, что король скомпрометирует себя в глазах нации самым серьёзным и даже опасным образом, если не представит императрице убедительно и без прикрас все доводы, по которым её требования исполнить невозможно.

Желая выполнить оба эти совета, король и набросал нижеследующее письмо.

Копия письма короля — императрице от 5 октября 1766.

«Государыня, сестра моя. Стремление не сделать ничего такого, что не пришлось бы по душе вашему императорскому величеству, всегда было, вам это известно, могучей движущей силой моего поведения. Именно поэтому я не писал пока вашему императорскому величеству по делу иноверцев. Но теперь я со всей силой ощутил, что по глупости лишаю себя удовлетворения, всегда столь для меня желанного, обратиться с доверием непосредственно к дружбе вашего императорского величества, неоднократно мне выказанной. Мною движет также страх — я боюсь, что впоследствии стану упрекать себя, не способствовав всеми возможными средствами сохранению моего государства. Пусть же Небо расположит ваше внимание и ваше сердце благосклонно выслушать меня.

Величием вашей души, пожелавшей иноверцам Польши лучшей доли, и тем самым пожелавшей поднять уровень жизни во всём королевстве, руководят без сомнения принципы всеобщего благоденствия. Но степень преимуществ, которыми предполагается наделить диссидентов, должна быть определена весьма точно, чтобы это действительно привело к процветанию Польши — как того и желает ваше императорское величество.

Природа свободной страны, такой, как наша, несовместима с допущением к законодательству тех, кто не исповедует господствующую религию. Чем больше национальных свобод заключено в действующей конституции, тем более соразмерно должны действовать граждане, допущенные к движению машины, подчиняясь прямо и уважительно законам. Введение же в обиход разнообразных мнений, тем более, по такому политически острому вопросу, как религия, может лишь породить частые несообразности, весьма опасные там, где высший абсолютный авторитет, полностью олицетворяемый личностью суверена, не может предложить поправки столь же быстро осуществимой, сколь и достаточной, чтобы сгладить недоразумения.

Понять ход моей мысли поможет пример. Ни Голландия, ни Англия никак не могут быть заподозрены в том, что ими управляют предрассудки. Вместе с тем, страны эти управляются законами, исключающими из числа законодателей и из числа магистратов, представляющих исполнительную власть, всех, не исповедующих господствующую религию, ибо те же магистраты, объединившись в масштабах всего государства, способны поколебать его основы.

И если верховный совет Германии составлен из судей-католиков и не католиков, то это результат тридцати лет войны; это не трибунал республики, вроде нашей, а собрание независимых вооружённых суверенов, чьи непрерывные междоусобные войны прекрасно доказывают, что политически эти судьи никак не связаны.

Не будь я так убеждён в том, что основой своей политики вы действительно сделали великие принципы справедливости, я счёл бы излишним рассуждать на эту тему, находясь лицом к лицу с могуществом. Ваш посол предъявляет нам от вашего имени самые крайние требования и заявляет, что ваша армия готова употребить в этой стране всю власть своих шпаг, если сейм не допустит иноверцев к законодательству. Я, однако, невзирая на это, продолжаю думать, что, принуждая нас даже и самыми сильными средствами к тому, что ваше императорское величество рассматривает как наше благо, вы вовсе не предполагаете причинить нам зло.