Я запомнил его речи.

— Если вы не придаёте никакого значения отличиям, не следует принимать их, вызывая лишний раз недовольство соперников. Но коли уж вы их приняли, справедливо выказать хоть самую скромную благодарность. Никакая служба, никакие особые заслуги не дают ещё права рассматривать милости, вам оказываемые, как законное вознаграждение. Несправедливо утверждать: «Король даёт лишь то, что он вынужден давать кому-то по закону, и тот, кто получает, не обязан ему ничем, тем более, что даёт он обычно без разбора». Вам представляется, что многих награждают орденами зря? Спросите у ваших соперников, даже у людей нейтральных, находят ли они основательным ваше продвижение — и вы увидите, что всегда найдутся недовольные тем, что король и его фаворит оказались на вашей стороне... Неужели вы думаете, что я не устаю от той массы внимания, терпения, хлопот, которая требуется, чтобы добиться каждой малости, получаемой при дворе? И, конечно, меня больно задевает пренебрежение, оказываемое вами моим усилиям по вашему же делу — ведь вам несомненно будет во многих случаях приятно иметь какое-нибудь отличие...

Брат был прав, я признаю это, и он простил меня, ибо он — человек несомненно столь же добрый, сколь пылкий и храбрый, а это говорит о многом.

Я вновь повстречал во Фрауштадте даму моего сердца. Найдя её ещё более взбалмошной, чем обычно, и выдержав её капризы восемь дней подряд, я сообщил ей, что, покидая Фрауштадт, покину навсегда и её. Это встревожило даму, она назначила мне свидание, прерванное в самом начале нежданным появлением супруга — я едва успел спрятаться... Муж оставался у неё долго, уже светало, когда он ушёл, и я был вынужден сократить наше прощание.

Каким бы неудачным это свидание ни было, дама, похоже, сохранила о нём самые приятные воспоминания. Но я вскармливал уже в душе стремление порвать эту цепь, наброшенную на меня скорее случаем, чем влечением — волочить же её меня заставляло скорее подобие обязательств, чем чувство...

И тут я получил письмо от сэра Вильямса. В последний раз, что он был в Варшаве, он, с согласия моих родителей, взял с меня слово составить ему компанию, если он когда-либо поедет в Россию. Незадолго до моего отъезда из Фрауштадта, он написал мне, что назначен послом к русскому двору — и напоминает о моём обещании.

Родители охотно ухватились за возможность отправить меня в страну, познать которую они давно считали для меня полезным. Однако, как поспешно я ни собирался, я не успел присоединиться к Вильямсу, который ещё в те дни, что я находился во Фрауштадте, отправился из Дрездена в Петербург.

Я прибыл туда позже него, в конце июля 1755 года.

Теперь открывается эпоха совершенно нового для меня порядка вещей, и наступает время, когда моё воспитание, в известном смысле, можно было считать завершённым, ибо я начал действовать совершенно самостоятельно.

В тот первый приезд в Россию я прошёл в доме сэра Вильямса, где жил, совершенно новую для себя жизненную школу.

Его расположение и доверие ко мне были так безграничны, что он нередко давал мне читать самые секретные депеши, поручал расшифровывать их и зашифровывать ответы; опыт такого рода я нигде более получить бы не смог.

Столь доверительные отношения сделали меня свидетелем эпизода несколько анекдотического, быть может, но достаточно весомого для того, чтобы заинтересовать политиков всей Европы.

Вильямсу было поручено заключить соглашение, по которому Россия, взамен немедленно выплачиваемой ей денежной субсидии, обязывалась предоставить в распоряжение Англии пятидесятипятитысячное войско; речь шла о выступлении против прусского короля — имя его, правда, в тексте соглашения не упоминалось, но принадлежавшие Пруссии территории были обозначены там столь недвусмысленно, что никаких сомнений быть не могло.

Вильямсу удалось добиться быстрого успеха, поразившего всех, кому была знакома медлительность русского двора тех времён и нерешительность императрицы Елизаветы: не прошло и двух месяцев со дня прибытия Вильямса в Петербург, как соглашение было подписано. Посол предвкушал уже вознаграждение, соответствующее его оперативности, однако вместо свидетельства о ратификации соглашения курьер привёз из Лондона письмо государственного секретаря, содержавшее такие строки:

«Вы навлекли на себя немилость короля, уронив его достоинство тем, что ваша подпись на документе стоит после подписей русских министров. Пока эта ошибка не будет исправлена, Его Величество не ратифицирует подписанное вами соглашение».

Только прочитав это грозное послание, Вильямс обратил внимание на оплошность, куда менее значительную, по правде говоря, чем рассудили в Англии, но ставшую для Вильямса фатальной. Он подписался первым на экземпляре, оставшемся у русских, в то время, как они действительно расписались первыми на экземпляре, посланном Вильямсом своему монарху. Сам посол, два русских канцлера, два русских секретаря, секретарь Вильямса и я — семь человек, заинтересованных в успехе дела, допустили промах, подстроенный, несомненно, Хозяином всех наших судеб, исходившим из каких-то ему одному известных побуждений.

Казалось, нет ничего проще, чем исправить ошибку. Русские министры, выслушав упрёки своей государыни, без труда согласились обменять экземпляры — и курьер Вильямса вновь отправился в путь. Только если первая его поездка завершилась сравнительно быстро, вторая затянулась из-за противных ветров и некоторых других неблагоприятных обстоятельств. Когда же курьер привёз наконец желанную ратификацию в Петербург, декорации уже переменились.

Король Пруссии прослышал, тем временем, о миссии Вильямса, Англия же обнаружила, что Австрия зондирует во Франции почву для заключения нового договора. Это в кратчайший срок объединило Англию и Пруссию, и союз прусского короля с Георгом II, направленный против любых иностранных войск, вступивших на территорию Германии, был заключён за несколько дней до того, как Австрия обеспечила себе в случае необходимости, поддержку французских войск.

Таким образом, самая суть соглашения, подготовленного Вильясом исходя из старого расклада — Англия, Австрия и Россия против Франции и Пруссии, — сводилась на нет. Одного этого факта было достаточно, чтобы вызвать недовольство Елизаветы, а тут ещё французы, с помощью некоего Дугласа, якобита, предварительно раскрыли перед императрицей карты...

Этот Дуглас добился вскоре таких успехов при дворе, что Вильямс лишь с отвращением выдерживал участие в спектакле, ранее сулившем ему блестящий успех. Пылкость его темперамента, крайняя чувствительность нервной системы, болезненность самолюбия уже вскоре вынудили его признать справедливым совет, данный ему знаменитым английским хирургом Чезлдоном много лет назад: «Оставьте дела, они станут для вас роковыми».

Вильямс сделался болезненно угрюмым и, что удивительнее всего, оказался подвержен воздействию самых малозначительных обстоятельств. Этот человек, чьим умом и превосходством над другими я привык восхищаться, ослабел до такой степени, что не мог удержаться от слёз, проиграв два раза подряд в игре, шедшей на булавки. Бывали случаи, когда из-за пустяков он поддавался порывам самой необузданной ярости, совершенно невозможным для него ранее.

На всю жизнь запомнился мне один вечер, когда, в ходе длительной беседы со мной и двумя англичанами-путешественниками по имени Комб и Вудворт, посетившими Петербург, а также с Дюмариском, пастором английской колонии, разговор зашёл случайно о вечных проблемах свободной воли и предопределения. Затронув эти вопросы, мы перешли к темам, с ними связанным, среди которых оказалась вот какая: Вильямс утверждал, что в жизни человеческой нет решительно ни одного события, неудача или успех которого не могли бы быть объяснены чьей-либо ошибкой или заслугой; я же считал, что удар грома в ясный день или первое землетрясение в местности, где почва никогда ранее не колебалась, могут служить примерами событий фатальных — их не способен предусмотреть человеческий разум, и они в состоянии разрушить планы, составленные самым тщательным образом.