И тут неожиданно Радзивилл, в сопровождении целого кортежа, наносит канцлеру визит, в ходе которого заявляет, что стремясь пожертвовать всем личным общественному благу, он хочет навсегда позабыть былые распри и с этой целью предлагает князю Чарторыйскому добиваться аннулирования декрета о неявке в суд, с тем, чтобы князь-канцлер мог принять участие в голосовании на сейме и помочь государству своими мудрыми советами.

Канцлеру ничего не оставалось, как выразить Радзивиллу свою признательность...

На последующих заседаниях сейма епископ Солтык снова выступил чрезвычайно резко против требований Репнина и предложил, помимо прочего, чтобы сейм направил к князю Репнину многих своих членов, способных изложить ему все причины, по которым сейм вынужден ему возражать.

Предупреждённый заранее о том, что епископ краковский внесёт такое предложение, Репнин поручил передать королю, что если подобная депутация действительно к нему явится, он особенно жёстко станет настаивать на полном тексте проекта, зачитанного Радзивиллом в первый день, и в частности на том, чтобы всё, что будет обсуждено и решено между послом и предложенной Радзивиллом представительной делегацией, стало законом — без последующей ратификации сеймом. Если же, напротив, визит членов сейма, предложенный Солтыком, не состоится, он готов считать делом решённым, чтобы в тексте акта, ограничивающего действия сейма, остались бы слова об апробации законов республикой — что хотя бы отчасти спасёт честь сейма и поддержит интересы республики.

Его демарш послужил причиной того, что король отклонил предложение епископа Солтыка, о чём в протоколе сейма сделана соответствующая запись.

Желая за время отсрочки изыскать дополнительные возможности посредничества, король отложил следующее заседание сейма ещё на несколько дней.

В дни этого нового перерыва епископ краковский проявлял большую активность — судя по всему, что-то готовилось.

Заметив, что князь Репнин как будто обеспокоен этим примас Подоски заметил, обращаясь к нему:

— Если вы не поручите вашим войскам арестовать епископа Солтыка, вы никогда не выполните полученного вами задания. Советник конфедерации Кожуховский, которого вы приказали арестовать за речи, направленные против предпринимаемых вами мер, обладал такими же точно правами на иммунитет — вы не уважили их. И в случае с Солтыком вы не должны особенно об иммунитете тревожиться, тем более, что ваши интересы требуют того, чтобы он был арестован прежде, чем кто-либо ещё...

Тут следует представить читателю примаса Подоски — он занял место Любиенского благодаря самым энергичным настояниям Репнина, делавшимся от имени императрицы аббат князь Михал Понятовский, брат короля, отказался тогда принять этот пост.

Аббат Подоски был референдарием короны ещё во времена Августа III и был исключительно привязан к принцу Карлу, его сыну; саксонец в душе, он сожалел об отделении польской короны от саксонского дома. То был неглупый человек, начитанный более, чем кто-либо другой из многочисленных польских церковнослужителей; он говорил на всех европейских языках, но повадки его плохо соответствовали его положению. Распущенность аббата доходила до публичных непристойностей, шокировавших окружающих тем более, что объектом их бывали, как правило, люди низкие по своему положению; весьма сомнительными были и его моральные устои.

Подоски был не только орудием Репнина, но и его советником; прекрасно зная польские законы, он всегда находил нужные уловки для того, чтобы обойти их.

Репнин отдавал себе отчёт в том, до какой степени шаг, на который его подталкивал Подоски, был делом вопиющим и опасным, ибо речь шла в сущности о том, чтобы нарушить все права человека и вступить в прямое противоречие с многочисленными высказываниями, декларациями и публичными актами императрицы, неоднократно заявлявшей, что она уважает права и свободы польской нации и покровительствует им — имея в виду как права всей нации в целом, так и права каждой личности, взятой в отдельности.

Репнин стал искать поворот, способный придать видимость хоть какой-то законности этому невероятному насилию.

Такую видимость законности обеспечил ему Бжостовский, только что награждённый русской Синей лентой. Как маршал конфедерации от Литвы, он имел право председательствовать и на конфедерации короны в те дни, когда Радзивилл почему-либо не председательствовал сам. Что бы ни делало с Радзивиллом его окружение, как бы ни водили его за нос, было абсолютно ясно, что его невозможно было заставить подписать требование Репнина об аресте епископов и гетмана Ржевуского, тестем которого был сам Радзивилл. Бжостовский взял на себя эту ужасную обязанность и выполнил её в отсутствие Радзивилла — всё выплыло, конечно, наружу, невзирая на покровы таинственности, которыми пытались прикрыть это дело.

Как бы от имени конфедерации, Бжостовский подписал требование Репнина на арест всех четверых.

Арест был произведён в ночь на 13 октября.

Игельстром, в то время полковник (впоследствии генерал-аншеф) прибыл с несколькими сотнями русских солдат к дверям экс-маршала Мнишека, взломал двери, и, обнаружив епископа Солтыка в комнате Мнишека, объявил ему, что он арестован, приказал взять епископа под руки и отвести в экипаж, который и доставил его в сад дома, занимаемого князем Репниным.

Другой отряд, такой же примерно численности, явился в дом, где жил гетман Ржевуский. Офицер приказал разбудить гетмана и, едва тот успел одеться, отвёз его в тот же сад вместе с его сыном Северином. Другой сын Ржевуского, Юзеф, тоже намеревался разделить судьбу отца, но русские офицеры приказали ему выйти из экипажа.

Третий отряд отправился будить Залуского, епископа киевского, и препроводил его также в сад при доме Репнина.

Затем их всех отправили в город Калугу, в сердце России, где они провели пять лет.

Собственно говоря, последний из арестованных был взят по недоразумению. Репнин намеревался увезти Турского, епископа хелмского, ибо он пользовался большей популярностью, чем Залуский, и речь его с критикой намерений России была резче, и он был особенно известен своей близостью к князю воеводе Руси. Залуский же выделился на этом сейме одной единственной фразой, вызвавшей хохот целого зала, но раз уж он был взят, Репнин не пожелал ни начинать всё сначала, ни пускаться в объяснения причин арестов.

На следующий день, 14 октября, он составил адресованную конфедерации декларацию, в которой утверждалось, что четверо арестованных посягнули на достоинство императрицы, покровительницы конфедерации, очернив чистоту её намерений, неизменно дружеских по отношению к свободе польской нации. Декларация заканчивалась заверениями в том, что императрица гарантирует республике нерушимость всего, чем она владеет, её права, возможность исправить все злоупотребления, допущенные правительством Польши (с русской точки зрения), а также прерогативы каждого поляка.

15 октября примас, сопровождаемый едва ли не всеми представителями трёх провинций, делегировавших на сейм тех, кто был арестован, обратился к королю во время публичной аудиенции — с просьбой направить к князю Репнину депутацию, которая потребовала бы освобождения арестованных и соблюдения впредь иммунитета членов сейма.

Король назначил архиепископа Сираковского, воеводу Калиша Твардовского и старосту Самогитии Ходкевича, зятя гетмана Ржевуского.

Они вскоре возвратились с ответом Репнина, заявившего, что направив конфедерации декларацию, сообщающую о причинах арестов, он не собирается более отчитываться в этом ни перед кем, кроме императрицы. Репнин заявил, кроме того, что вспомогательные русские войска, запрошенные радомской конфедерацией, останутся в Польше до тех пор, пока не будут устранены причины, по которым они были туда введены, и что те, кто собирается противостоять конфедерации, или не выполнять данных ею обязательств, или выйти из этой конфедерации — будут рассматриваться как враги императрицы.