Всё это сделало отъезд из Вены особенно для меня желанным, я всячески его ускорил и уже в апреле 1752 года возвратился в Польшу. Я проехал через Моравию, показавшуюся мне, наряду с Нидерландами, самой процветающей страной из тех, что я посетил. Оттуда, через Краковщину, я проехал в Любницу, загородный дом, расположенный в сандомирском воеводстве и принадлежавший воеводе Руси. Я застал хозяина дома.

Он встретил меня как нельзя более ласково, и я получил первую возможность узнать поближе этого незаурядного человека, оказавшего впоследствии такое значительное и разностороннее влияние на мою жизнь.

Предположив, что из своего первого путешествия без гувернёра юноша возвращается непременно с пустым кошельком, дядя предложил мне денег. Я заверил его, что у меня хватит средств добраться до дома. Тогда он сказал:

— Не можете же вы, племянник, отказаться от моего подарка. Вот двести дукатов, только, пожалуйста, никому об этом ни слова.

Я ответил, что у него, конечно, есть полное право сделать мне подарок, но что мои родители будут об этом знать. Тогда он, решив, очевидно, зайти с другой стороны, стал говорить мне о родителях самым восторженным тоном, проникнутым сожалением по поводу обстоятельств, породивших разногласия между ним и моей матерью — после сорока лет самой тесной и нежной дружбы. Попутно он проронил несколько слов о моём старшем брате, обер-камергере, упомянул о его слабостях, и выразил надежду, что я никогда не совершу тех промахов, какие совершал он. Насколько я помню, я сказал ему в ответ, примерно следующее:

— Мне трудно поверить, чтобы то, что я слышал от матери, не соответствовало действительности, но я могу предположить, что вы по-разному толкуете одни и те же события.

Дядя обнял меня и стал вслух восхищаться моим образом мыслей.

Те несколько дней, что я провёл ещё у него, он продолжал заверять меня в своём полном одобрении, был нежен со мной и я вернулся в Варшаву, находясь до такой степени под обаянием его речей, что мать сочла необходимым рассказать мне подробно о жизни князя Чарторыйского, своего брата.

Будучи наделён от рождения темпераментом крайне холерическим, чтобы не сказать буйным, неоднократно проявлявшимся в детские годы, дядя в возрасте двенадцати лет сделал над собой невероятное усилие и, казалось, полностью изменился; во всяком случае, все, кто сталкивался с ним впоследствии, считали его человеком исключительно выдержанным. В шестнадцать лет его отправили путешествовать вместе со старшим братом в сопровождении гувернёра; до этого времени он щадил самолюбие старшего, уступая ему во всём, что не мешало тому ревновать младшего брата к тем преимуществам, которые, как ему представлялось, доставались на его долю. Теперь же братья вскоре вынуждены были расстаться, причём младший остался на Мальте, принял мальтийский крест и немало повеселился на галерах.

Несколько лет спустя ему помогли вступить в австрийскую армию и он проделал в её рядах несколько кампаний, в частности участвовал в 1718 году в знаменитой битве под Белградом, выигранной принцем Евгением Савойским. Дядя близко сошёлся с известным всей Европе Гвидо Штарембергом, с генералами де Мерси и де Бонневалем, его выделяли и ценили в Вене все, кто хоть чего-нибудь да стоил, и мужчины, и дамы — за исключением как раз принца Евгения: ему показалось, что дядя примкнул к его недоброжелателям, а принц, как многие другие прославленные военачальники разных столетий, в мирное время был не прочь придирчиво вмешиваться во всё, что творилось в обществе.

Гвидо Штаремберг, соперник славы принца Евгения на службе последним представителям австрийского императорского дома, а также многие другие, оспаривали кое-какие заслуги принца на поле брани — может быть, ему действительно попросту везло. К тому же, графиню Батиани, женщину на возрасте, малопривлекательную, не обладавшую особым умом и корыстолюбивую, трудно было признать созданной для того, чтобы герой столетия приезжал каждую зиму складывать лавры к её ногам.

Человека умного всегда влечёт бунтовать против вульгарных проявлений мало на чём основанной популярности — только это и лежало в основе отношения князя Чарторыйского к принцу Евгению, но и этого оказалось достаточно, чтобы помешать карьере, которую дядя рассчитывал сделать в этой стране; после многолетней службы, ему не удалось подняться выше подполковника. Принц Евгений не прощал тем, кто не пресмыкался перед ним.

Князь Чарторыйский, скорее всего, остался бы всё же в Австрии, если бы в один из его наездов в Польщу, — он приезжал, время от времени, повидать семью, — моя мать, которую он любил, как считалось, много больше, чем остальных родственников, не предприняла серьёзных усилий, стараясь уговорить дядю обернуться к своей родине, нравы и правительство которой сделались для него столь чуждыми и одиозными, что дядя уже не предполагал занять дома значительное положение.

Мой отец, пользовавшийся расположением Августа II, предложил дяде всяческую поддержку, но и этого, я полагаю, было бы недостаточно, чтобы расположить его в пользу Польши, если бы у дяди не появилась надежда жениться на вдове Денгофа, воеводы Полоцка, единственной наследнице дома Сенявских и их колоссальных богатств, даме очаровательной, руки которой искала вся Польша.

Соперником дяди был один из Потоцких, в то время — староста Вельска, ныне воевода Киевский, — это стало одной из причин их длительной взаимное неприязни. Покойный Браницкий, мой зять, у которого с дядей были какие-то нелады в Вене, тоже некоторое время вздыхал по прекрасной вдове. Некто Тарло, староста Щецина, скончавшийся впоследствии кастеляном Люблина, искал ссоры с дядей; состоялась дуэль, в ходе которой, дав противнику сделать свои два выстрела, дядя ограничился вопросом — чем ещё он может ему служить?..

Кажется, эта дуэль и произвела на вдову решающее впечатление, и всё же прошло почти три года ухаживаний, часто казавшихся безнадёжными, прежде чем дяде удалось, не без содействия моих родителей, остановить на себе выбор дамы его сердца.

Примерно в это же время оказались вакантными два воеводства — Руси и Мазовецкое. Мой отец, которому Август II предоставил право выбора, предложил, в свою очередь, выбрать первому дяде. Князь Чарторыйский предпочёл воеводство Руси, а отец взял Мазовецкое. Ещё до этого он, с согласия короля, уступил своему шурину гвардейский полк, с тем, чтобы тот передал его старшему сыну отца по достижении им соответствующего возраста; они заключили в связи с этим, и денежное соглашение, очень умеренное, с точки зрения интересов отца.

Поскольку, однако, договорённость была лишь устной, князь-воевода оспорил её двадцать лет спустя почти по всем пунктам (отсюда его упрёки в адрес моего старшего брата), что и было воспринято матерью особо болезненно; вплоть до своей кончины, она осуждала себя за то, что, невзирая на обычную свою мудрость, поверила в серьёзное изменение характера брата. Он же, как только занял, благодаря женитьбе, прочное положение, резко уменьшил то безграничное доверие, которое всегда питал к моей матери; тем не менее, на семейных и партийных советах он ещё долго продолжал принимать решения и устраивать различные демарши совместно с ней.

Смерть Августа II и её последствия привели князя, как и всю нашу семью, в Данциг, где он едва не умер от болезни, утихомирившей его темперамент до конца его дней. Когда же в Польше вновь воцарилось спокойствие, главной заботой воеводы Руси стало привести в порядок колоссальное состояние, принесённое ему в приданое женой. Он преуспел в этом; считалось, что он удвоил доходы после того, как выплатил около миллиона дукатов висевшего на имении долга.

При этом, чем основательнее бывал дядя погружён в хозяйственные хлопоты, тем меньше Потоцкие и двор подозревали его в политических интригах; его нелюбовь к делам общественным казалась очевидной — когда он занимался выборами, учреждая очередной трибунал или готовя заседание сейма, он делал это с виду нехотя, как бы потому лишь, что его положение не давало ему возможности избежать всей этой возни. На самом же деле, он всегда умел заставить себя просить сделать то, чего он сам особенно сильно желал...