Вот она, моя речь:

«Имея честь говорить с вашим императорским величеством от имени его величества короля Польши, я чистосердечно, как истинный верноподданный и ревностный патриот, спешу исполнить его поручение и заверить ваше императорское величество, что расположение моего господина, равно, как и доверие нации к его священной особе являются в нынешних нелёгких обстоятельствах столь же несомненными, что и всегда, о чём свидетельствует и письмо короля, которое я имею честь вручить вам.

Справедливость, царящая на советах вашего императорского величества, равно, как и интересы этой империи, не могут не склонять вас к защите короля, моего господина, от дерзкого вторжения в его наследственные владения. Именно наличие таких адвокатов позволяет мне надеяться на успех важного порученья, которое я имею честь выполнять перед лицом государыни, прославившейся заботами о счастье своих подданных и поддержкой невинно страждущих. И хотя ваше императорское величество прямо не высказывалось пока на эту тему, Европа извещена уже о вашей позиции рескриптами, в которых она с восхищением узнала дочь Петра Великого.

Таким образом, главной моей задачей, согласно полученных мною инструкций, и, смею надеяться, задачей, как нельзя более созвучной добродетельной душе вашего императорского величества, является — заверить вас, Мадам, и притом самым настоятельным и энергичным образом, в вечно живой, постоянной и неизменной благодарности, которой исполнено сердце моего господина по отношению к вашему императорскому величеству.

Вы предали гласности, Мадам, своё справедливое негодование по поводу действий суверена, амбиции которого угрожают всей Европе теми же бедствиями, от которых ныне страдает Саксония. Вы пообещали отомстить. А когда императрица Елизавета заявляет что-либо, это сразу становится не только возможным, но, в сущности, и решённым, и король, мой господин, будет без сомнения со славой восстановлен в своих правах, поскольку ваше императорское величество того желает — и заявило об этом.

Я не стану восстанавливать перед вашим взором страшную картину государства, посреди глубоко мирной жизни подвергшегося вторжению, невзирая на договор. Не стану рисовать ни судьбу монарха, другом которого называет себя тот, кто не оставил ему ничего иного, как выбор между позором и смертью, ни судьбу королевской семьи, брошенной на произвол самых жестоких случайностей и самых унизительных оскорблений. Не стану рассказывать ни о капитуляции, отмеченной варварским обращением с солдатами и офицерами, чья верность присяге сделала бы их достойными уважения любого другого противника, ни о стране, наконец — вражеская армия владеет ею четыре месяца уже, приводя население в отчаяние.

Я не буду пытаться расцветить заново то, что и так слишком хорошо известно. Я убеждён, что сострадание вашего императорского величества должно было быть разбужено при одной мысли о том, что с каждым новым днём безвинные мучения Саксонии становятся всё более невыносимыми. Справедливо будет заметить, также, что с каждой неделей, пока длятся уступки, возрастает мощь короля Пруссии.

Силы, вновь собранные им и пущенные в дело в 1745 году, после значительных потерь, понесённых всего лишь годом ранее, доказывают, что это — гидра, а с нею следует кончать сразу же после того, как она поражена.

Сопротивление, которое ему только что оказали в Богемии, озадачило короля Пруссии, но это вам, Мадам, предстоит нанести ему решающие удары. Поскольку удалённость других держав не позволяет надеяться на особенно быстрый эффект их военных приготовлений, похоже, именно вашему императорскому величеству назначено судьбой, спасая угнетённого союзника, убедить весь мир в том, что пожелать и исполнить для вас — одно и то же, и нет ничего, что было бы способно остановить русскую армию, справедливостью ведомую к славе.

Да будет Небу угодно даровать моему голосу способность убеждать. Все мои мечты исполнятся, если я сумею быть достойным выбора моего господина и заслужу при августейшем дворе вашего императорского величества благосклонность, схожую с той, высокие и щедрые знаки которой вам, Мадам, было угодно вручить мне при моём отъезде отсюда.

Моя признательность слишком исполнена почтения, чтобы могла быть высказана вслух — мне остаётся лишь с благоговением выразить своё глубочайшее преклонение перед вами».

Какова бы ни была моя речь, она достигла цели — и безрассудство приводит порой к успеху. Императрица привыкла выслушивать банальные комплименты, наскоро проборматываемые, обычно, людьми, не имеющими опыта публичных выступлений — нередко ей не удавалось даже уловить отдельных слов. Для неё было чем-то совершенно новым услышать из уст иностранца, в официальной речи, льстящие ей слова, произнесённые внятно, с вдохновением, поскольку оратор глубоко переживал то, о чём говорил, — к тому же, она и сама была твёрдо убеждена в том, что король Пруссии был неправ.

Императрица приказала опубликовать мою болтовню. Когда текст речи прочли в Варшаве, моя семья высказалась критически по поводу упоминания о «гидре», опасаясь досады короля Пруссии. Но тот, прочитав газету, заметил только:

— Я хотел бы, чтобы он оказался прав, и у меня действительно появлялись новые головы, взамен отрубленных...

Слова короля весьма типичны для человека, обладающего весом, который слишком занят для того, чтобы возмущаться каким-то там отдельным выражением.

Среди визитов, которые я, по протоколу, нанёс в начале своей деятельности в Петербурге, было посещение сэра Вильямса. Столько лет прошло, а я до сих пор не могу без волнения вспомнить слова, им мне тогда сказанные.

— Я люблю вас, вы мне дороги, как мой воспитанник — не забывайте об этом. Но что до ваших обязанностей, то запомните: я отрекусь от вас, если дружеские чувства ко мне заставят вас пойти на малейший демарш, малейшее безрассудство, противоречащее интересам вашей нынешней миссии.

Усвоив его урок, я с нелёгким сердцем не поддерживал с ним никаких отношений; лишь однажды, год спустя, когда он был уже отозван, повидал я его — частным образом.

Итак, я приступил к выполнению своей миссии с наилучшими надеждами на скорый успех, основывавшимися на предписаниях и заверениях русских вельмож, соответствовавших воле их императрицы. На практике, однако, оказалось, что нет ничего более медлительного и менее равноценного полученным приказам, чем действия русской армии в ходе этой войны.

В обществе было известно, что великий князь является приверженцем прусского короля, что Бестужев предан великой княгине, что Апраксин — креатура Бестужева, и что я — воспитанник Вильямса. Из всего этого, вместе взятого, выводили заключение, что секретные приказания Бестужева шли вразрез с намерениями Елизаветы.

Такое предположение было полностью ложным.

Бестужев, ориентированный постоянно на Австрию, возненавидел лично короля Пруссии благодаря привычке вредить ему, но и потому, также, что этот монарх, задумав свергнуть канцлера, которого ему так и не удалось подкупить, высмеял Бестужева в своих стихах.

Апраксин искренне желал исполнить волю своего покровителя — и его весьма настойчиво побуждала к этому великая княгиня, как будет видно из дальнейшего.

Я был исполнен чувства ответственности за порученную мне миссию и, кроме того, был уверен, что, способствуя разгрому короля Пруссии, я действую не только на благо Августа III, но и на благо своей родины.

Так что на самом деле, странное поведение русской армии на всём протяжении 1757 года следует отнести исключительно на счёт неспособности Апраксина и его бессилия, доводивших его порой до нелепостей.

Полнота мешала фельдмаршалу ездить верхом. Поднимался он поздно, ибо до глубокой ночи занимался пустяками и не мог уснуть, пока два или три гренадера, по очереди, надсаживая грудь, не рассказывали ему достаточно долго то детские сказки, то истории о привидениях, да так громко, что голоса их были слышны далеко вокруг генеральской палатки, что само по себе было удивительно, поскольку в лагере должна была царить полная тишина. И это повторялось из вечера в вечер... Тогда среди русского народа и солдатни встречались ещё профессиональные рассказчики, наподобие тех, что в турецких кофейнях увеселяли мусульман в их безмолвной праздности.