Милорд Стрейндж был в этой компании полной противоположностью Додингтону. Наследник богатейшего графа Дерби, прекрасно устроенный уже сейчас, он доводил скромность своей одежды до свойственной лишь квакерам простоты, а то и до небрежности. Это Стрейндж взял меня с собой на петушиные бои, и я увидел зрелище, которое, при всей его новизне, показалось мне особенно любопытным благодаря одному обстоятельству; малозначительное, само по себе, оно особым образом оттенило для меня национальный характер англичан.

Представьте себе три или четыре сотни людей самого разного пошиба — от герцога Камберлендского до носильщиков портшезов, — набившихся в сравнительно небольшую комнату. Их бурные страсти, подогреваемые то и дело заключаемыми пари, выражаются самым энергичным и самым непереносимым для иностранца образом — жуткий шум и жестокий рёв, которым четыре сотни глоток одновременно наполняют помещение, производят впечатление шабаша. Кто стремится рискнуть на тысячу разных манер своим состоянием, кто активно выражает поддержку тому или иному бойцу...

Буря длится, пока в сражающихся петухах теплится хоть капля жизни — создаётся полное впечатление, что дом вот-вот рухнет. Но в тот момент, когда один из петухов испускает дух, — иностранцы здесь легко ошибаются: гордые птицы, бывает, вновь обретают силы и по два, и по три раза, — в тот момент, когда петух действительно прощается с жизнью, можно подумать, что все собравшиеся умирают, внезапно поражённые, вместе с ним. Глубочайшая тишина сменяет вдруг ужаснейший шум, и эта внезапная смена отрицает, как мне кажется, действенность для Англии старинного иносказания, справедливого повсюду до сих пор: встревоженный народ походит на волнующееся море, волны которого продолжают вздыматься ещё долго после того, как причина, их породившая, исчезает.

В Англии возмущение пятидесяти тысяч лондонцев, угрожающее, как кажется, самому трону, рассеивается, стоит только лишний раз провозгласить вслух закон, запрещающий бунт. Участники беспорядков знают закон наизусть, но они не прочь заставить ещё одного мирового судью или ещё одного констебля прочесть им его ещё разок — похоже, они только этой формальности и дожидаются, чтобы разойтись без шума и возмущения, доказывая, что они тоже чтят и уважают закон.

Так и на петушиных боях: поскольку существует общепринятое правило не произносить ни слова, пока на арене нет двух живых бойцов, англичане ни слова и не проронят, пока этот момент не наступит вновь; я слышал, как в течение одних состязаний вопли несколько раз сменялись тишиной — страсти словно подвластны англичанам, а длительность их выражения зависит от некоей скрытой пружины.

Тот же лорд Стрейндж впервые пригласил меня посмотреть трагедию Шекспира. Я шёл на спектакль, вооружённый прекрасными правилами трёх единств, соблюдение которых даёт французским драматургам основание считать себя выше английских. Должен признаться однако, что чем больше пьес Шекспира я видел, тем большим еретиком в этом вопросе себя чувствовал.

Я бывал захвачен, и отлично развлекался, но кое-чему и учился, и пришёл к заключению, что можно получить удовольствие, и нечто полезное также, и от пьесы, действие которой длится более, чем один день, а мизансцены не связаны с единым местом. Лишь бы автор знал как следует нравы, страсти, причуды человеческие, но также и добродетели, на которые люди способны, лишь бы он сумел вложить в уста своих актёров речи, способные умножить в моих глазах цену добродетели, доброты и мудрости — и лишь бы это всё было передано, по возможности, достоверно.

Полагают также, что детали, коими полны английские пьесы и особенно пьесы Шекспира, и которые так важны для передачи облика времени и страны, где происходит действие, пробуждают у зрителей значительно больше иллюзий, чем парящее над жизнью единообразие французских трагедий и весь их напыщенный стиль. А ведь без иллюзии насладиться театром невозможно...

Удовольствие поговорить о Шекспире заводит меня, однако, слишком далеко — возвращаюсь к моему путешествию.

Читатель ожидает, быть может, что я был представлен ко двору сэром Вильямсом, но его не было в то время в Лондоне. Знакомые попросту адресовали меня к обер-камергеру Георга II. Выяснилось, что король спросил у Вильямса, по его приезде в Англию за шесть месяцев до меня, почему он не привёз меня с собой, и Вильямс ответил, что я отправился в Париж, чтобы подучить там английский язык прежде, чем приехать в Лондон. Необычность мотивировки привела короля в хорошее настроение, что повлияло, я полагаю, на исключительно милостивый приём, мне оказанный...

Англия наслаждалась тогда полнейшим спокойствием; изредка поговаривали о неладах в Америке между французскими и английскими колонистами, но их рассматривали ещё как мелкие инциденты, неизбежные на границах, столь отдалённых от метрополии. Никто не помышлял о разразившейся позже войне.

В ходе небольшой поездки по Англии, предпринятой мною в обществе Чарльза Йорка, мы повстречали знаменитого сэра Питта, а также нескольких других видных деятелей. Неподалёку от Бата, современная прелесть которого только ещё зарождалась, я попал в дом некоего мистера Аллена — ему неоднократно посвящал свои труды прославленный Поп[36]. Близость хозяина дома к поэту и энтузиазм, с которым он говорил о Попе, в известной степени приблизили мне облик этого выдающегося человека; под свежим впечатлением всего, услышанного в этом доме, где Поп провёл столько времени и где сама мебель напоминала о нём, мне показалось, что я ощутил, как история первых лет существования мира вечно продолжается в устной традиции.

Я был искренне расположен к англичанам, уважал и любил их, и почти все их вкусы, и их образ жизни, но расположение это не мешало мне замечать и порядочно такого в их миропонимании, что не совпадало с моим.

Более всего, пожалуй, поразило меня то, как англичане воспитывают детей. Повсюду в других странах люди гордятся обычно, когда им удаётся хорошо воспитать своё потомство, здесь же, как мне показалось, никто не считает это делом чести, а само воспитание — понятие, совершенно не принимаемое во внимание в английских школах, куда детей отдают на полный пансион. Кажется, розги, одни только розги, употребляемые с неограниченной щедростью, вершат там все, и англичанами, надо признать, накоплен большой опыт в манипуляциях ими. Ни в одной другой нации в мире нет такого количества знатоков латинских и греческих авторов, причём, многие заучивают их произведения наизусть. Беда лишь в том, что учителя местных школ, похоже, не считают нужным обучать детей чему-либо ещё.

С того момента, как заканчиваются классы, дети оказываются предоставленными самим себе, словно ремесленники, выполнившие дневной урок. Они делают решительно всё, что пожелают, и взрослые далеки от стремления привить им нечто, повсюду в других странах называемое манерами. Ученик английского колледжа не здоровается ни с кем, не встаёт ни перед кем, не пытается угодить кому бы то ни было. В домах их родителей, подростков можно застать и в десять часов вечера, и в полночь — рассиживающими по диванам гостиных, за столами среди гостей; они преспокойно укладывают ноги на колени иностранцу и не снисходят до ответа, когда их о чём-либо спрашивают, а отец с матерью только замечают, покровительственно:

— Ну, настоящий неотёсанный школяр...

Многие англичане считают, что, формируя молодёжь по рецептам хорошего тона, принятым в других странах, можно лишить детей свободы волеизъявления, что привело бы к невосполнимой для их характеров потере оригинальности, действительно встречающейся в Англии, по видимости, во всяком случае, значительно чаще, чем в других странах.

Постараюсь разъяснить теперь, почему я говорю «по видимости».

Молодых англичан, которым исполнилось пятнадцать лет, переводят обычно из начальных школ в колледжи Кембриджа и Оксфорда, где принято изучать историю, право, математику, философию и даже теологию. Но, я надеюсь, англичане не станут опровергать меня, если я замечу, что, невзирая на хорошую подготовку профессоров, лишь десять студентов из ста успевают чему-либо в колледже научиться — так велика предоставляемая им свобода. Когда же наконец по достижении молодыми людьми восемнадцати лет, а то и ранее, родители решают, что им пора путешествовать, меня вовсе не удивляет, что среди представителей этой нации, слывущей более мыслящей, чем любая другая, бывает трудно, если не сказать невозможно, отыскать гувернёра, способного достойно сопровождать юношу в путешествии — если, конечно, такого гувернёра хотят найти.