Князь Репнин проницательно спрашивал короля, не внушена ли ему линия поведения такого рода его дядьями. Король постоянно отрицал это, не желая их подводить.

Здесь важно не забыть упомянуть об одном обстоятельстве, имевшем место на сейме избрания. В начале его работы было решено, что помимо актов, непосредственно касающихся избрания и pacta conventa, на сейме не будет обсуждаться ни один закон. Тем не менее, там был принят декрет, согласно которому будущий король имел право подписывать в Литве патенты лишь тем единственным кандидатам, коих выдвигало дворянство соответствующего округа. Между тем все предыдущие короли, включая Августа III, располагали правом выбора из четырёх кандидатов, представляемых дворянством — так же, как это было в землях короны. То было первое ограничение прав короля в Польше со времени смерти Августа III. Авторами декрета были Массальские, но ничего не было бы решено, если бы Чарторыйские не захотели этого; Массальские были их ставленниками, а Чарторыйские располагали на этом сейме всевластием.

А вот одна из ситуаций, когда князь воевода Руси открыто проявил своё нерасположение к королю.

Обер-камергер Понятовский, старший брат короля, не только был избран депутатом на сеймике в Бельцке, но все, кто этот сеймик составляли, единодушно пожелали, чтобы в наказ депутатам воеводства, направлявшимся на коронационный сейм, был включён параграф, согласно которому депутатам вменялось в обязанность поставить перед сеймом вопрос о том, чтобы братьям короля и их потомкам был уделён княжеский титул. Тщетно обер-камергер сопротивлялся — параграф был включён в наказ.

Когда же депутаты от Бельцка внесли на сейме это предложение, обер-камергер взял слово и здесь, заявив, что он не просил ни о чём подобном, протестовал против этого, протестует и сейчас. Двое других братьев короля, генерал австрийской службы и аббат, говорили о том же всем своим друзьям. Король, в свою очередь, высказался в том же смысле. И всё же сейм, сохранявший ещё примитивный энтузиазм, проявляемый обычно в начале всякого нового правления, безусловно и согласно потребовал того, чтобы дом короля был украшен этим титулом.

Король выступил с протестом и сказал, что он прекрасно помнит статью pacta conventa, гласящую, что избрание кого-либо королём не даёт ни прерогатив, ни законных преимуществ в Польше ни одному другому дворянину королевства.

При обсуждении этого вопроса князь Чарторыйский и не смог скрыть своей досады, проявившейся во многих его репликах, словно этот титул, сам по себе, добавлял что-то к могуществу короля или уменьшал весомость княжеского титула, унаследованного Чарторыйскими от предков. По крайней мере, никто не мог вообразить иных доводов, которые могли бы заставить Чарторыйских столь яростно протестовать против этого внимания сейма к дому Понятовских...

В промежутке между коронационным сеймом 1764 года и очередным сеймом 1766 годах недружелюбие Чарторыйских по отношению к королю проявлялось, со дня на день, всё определённее. Якобы из патриотизма, они распространяли по всей стране утверждение о том, что король принципиально решил ослабить влияние семей магнатов: 1) ограничив применение liberum veto; 2) сократив богатства духовенства; 3) подняв уровень жизни третьего сословия и крестьянства; 4) покровительствуя диссидентам.

Легко понять, как вредили репутации короля, — при том, что нация находилась ещё во власти старомодных предрассудков и плохо усвоила подлинные начала религии и свободы, — подобного рода «предостережения», исходившие от его же собственных дядюшек, которым король был обязан частью своего воспитания. Мало кто из посторонних знал короля достаточно близко, чтобы не уверовать в то, что уж кто-кто, а его дядья должны были лучше всех знать намерения короля, и лишь совсем немногие могли предположить, что эти самые дядья короля были людьми столь зловредными, чтобы предпринимать всё это исключительно из недоброжелательства.

И, тем не менее, все мотивы, побуждавшие Чарторыйских (точнее, князя воеводу Руси, руководившего остальными) действовать именно так, а не иначе, сводились только лишь к досаде по поводу упущенной воеводой короны и боязнью, как бы король, опираясь на завоёванную в первый же месяц его правления популярность, возраставшую с каждым днём, не подорвал доверия нации к нему, воеводе Руси, и не утратил необходимости в услугах дома Чарторыйских.

Долгое время король закрывал глаза на многочисленные сообщения о столь предосудительных слухах, распускаемых его дядьями, пытавшимися обвинить короля в преступных замыслах по вышеперечисленным вопросам — тем же самым, значение и важность разрешения которых они сотню раз внушали ему в те времена, когда рассматривали его как своего ученика, а не как соперника.

Достаточно вспомнить, что говорил воевода Руси королю, в канун его избрания, по поводу ослабления влияния могущественных польских семей...

Два обстоятельства способствовали тому, что недобрые выпады Чарторыйских против короля находили питательную среду. Первое было связано с тем шумом, который был поднят вскоре после вступления Станислава-Августа на престол в связи с якобы предполагавшейся его женитьбой на великой герцогине Елизавете, дочери Марии-Терезии. Источником второго был проект русской императрицы облегчить судьбу сектантов, иноверцев и прочих диссидентов, живших в Польше.

Необходимо разъяснить здесь и то, и другое.

Из вышеизложенного уже известно, почему при избрании Станислава-Августа отсутствовали посланцы дворов Вены и Парижа. По тем же причинам Австрия и Франция долгое время не признавали Станислава-Августа королём, чему несомненно способствовало также недовольство этих дворов столь явным стремлением России помешать их влиянию на то, что происходило в Польше. В то же время оппозиция Австрии и Франции выборам короля Польши, хоть не выраженная официально, такой степени оскорбила надменный ум Екатерины II, что она пригласила короля Пруссии вынудить Австрию военной силой, прусской и российской, признать королём того, кому она расчистила дорогу к трону.

Король Пруссии, не успевший ещё толком отдышаться от семилетней войны, упрашивал и едва ли не умолял Екатерину избавить его от новых сражений.

Этот шаг Екатерины II побудил, тем не менее, Австрию и Францию приступить к признанию Станислава-Августа королём. Процесс признания шёл долго и сложно, а король Пруссии, избежав необходимости воевать, не упустил всё же ещё одной возможности настроить Россию против Австрии.

Он сообщил императрице, что ему достоверно известно, будто бы король Польши ведёт в Вене переговоры, имея в виду не только своё официальное признание, но и рассчитывая получить руку великой герцогини Елизаветы. Он основывался при этом на нескольких весьма безответственных, ребячливых словах самой принцессы, повторяемых в обществе, повода к которым король Польши не давал ни каким-либо заявлением, им сделанным, ни своим поручением кому-либо.

Эти ложные слухи задели императрицу лично. Неизвестно, было ли дело в чисто-политической ревности или в чём-либо ещё, но она поверила сообщённым ей сведениям — и последовал такой взрыв гнева по адресу Станислава-Августа, что в течение семи месяцев императрица не пожелала ответить ни на одно письмо короля, вменив ему в вину, как грубейшую ошибку, поиски новых связей без её участия.

В это же самое время Вольтер, решивший использовать свою славу для утверждения принципов терпимости, неоднократно, в повторявших одно другое письмах, не переставал подстрекать самолюбие императрицы, делая вид, что, по его мнению, она одна и позволяет ещё надеяться на уничтожение антифилософических суеверий...

Жаждавшая славы любого рода, Екатерина тем охотнее ухватилась за эту идею, что увидела возможность употребить её для достижения реальных политических целей. Провозгласив себя покровительницей всевозможных диссидентских вероисповеданий, существовавших в то время в Польше, она сразу же снискала расположение христиан, не католиков, по всей Европе, и стала едва ли не сувереном для более чем двух миллионов польских иноверцев. Сектанты увидели в ней не только могучую правительницу сопредельного государства, но, кроме того, как бы главу их религии — и были преданы ей так же, примерно, как католики папе.