Он не был пруссофилом, но боялся задеть слишком хорошо известную любовь Панина к королю Пруссии. Он ясно видел в то же время, что, если его двор хочет удержать предпочтительное влияние России в Польше, ему необходимо продемонстрировать стремление и готовность защищать Польшу от захватов со стороны её соседей.

Он полагал, к тому же, весьма полезным для себя побывать при дворе, чтобы рассеять неблагоприятное впечатление о себе, которое мог, как он предполагал, создать там в последнее время Браницкий.

Все эти мотивы подталкивали Штакельберга на столь настойчивые просьбы об отпуске на несколько месяцев, что он, наконец, такой отпуск получил, и отправился в Петербург в январе 1776 года. Невзирая на всю его горячность и хитроумность его доводов, ему лишь с большим трудом удалось добиться от двора приказаний, исполнение которых и привело к тому, что произошло на сейме 1776 года.

Едва же Штакельберг успел покинуть Петербург, как Игнаций Потоцкий отважился представить туда формальный донос на него. Он обвинял Штакельберга в явно пристрастной поддержке короля, притягивавшего к Польше, как говорилось в доносе, многие умы, которые, не будь его влияния, примкнули бы к России. Игнаций Потоцкий уже получил от короля и звание нотариуса Литвы, и ордена, и разного рода преимущества, но он считал себя вправе вредить королю, ибо не стал ещё министром. Его донос содержал и различные рекомендации, позволявшие сделать вывод, что Штакельберг — не самый подходящий человек, способный отстаивать интересы России в Польше.

Этот донос, сделать который Потоцкого побудил Браницкий, произвёл, однако, лишь тот эффект, что Штакельберг стал осмотрителен, медлителен и чуть ли не робок при исполнении своих проектов.

В то же время донос послужил Штакельбергу предлогом всячески стеснять короля и препятствовать ему во всём, что касалось новых назначений и повышений. Каждый раз, как место сенатора или министра оказывалось вакантным, Штакельберг выказывал недовольство королём, если тот не согласовывал с ним, каким образом следует добиваться большинства голосов в Постоянном совете, необходимого, согласно новым установлениям, чтобы выдвинуть троих кандидатов на данный пост, выбирать из которых, по закону, имел право король — но Штакельберг считал это право своим...

Суть же споров по этому вопросу, то и дело возникавших между королём и послом, заключалась вот в чём. Король отдавал предпочтение кандидату, в патриотизме и деловых возможностях которого не сомневался, и знал к тому же, что этот человек пользуется наибольшим доверием в той провинции, сенатором от которой или министром которой он должен был стать. Штакельберг же почти никогда не соглашался назвать ни подлинным патриотом, ни человеком добродетельным, ни соответствующим вакантному месту кого-либо, кто не был предан ему без остатка — даже в тех случаях, когда долг этого человека перед законом, перед его родиной и его согражданами должен был внушать ему необходимость соблюдать известную самостоятельность суждений.

Королю пришлось заявить Штакельбергу однажды:

— И я сам, и каждый добропорядочный польский гражданин, именно из патриотизма являемся друзьями России, наш долг — предпочитать Россию всем иным соседям Польши, ибо мы убеждены, что подлинные интересы России в том и состоят, чтобы не приносить нам больше зла, и препятствовать другим нашим соседям делать это.

— А чтобы поставить преграду злу реально, необходимо усовершенствовать нашу конституцию, укрепить нашу армию и сделать доходы Польши более солидными — и чем меньше при этом будет в Польше того, что в свободных странах называют «оппозицией», тем легче будет выполнить эти поистине великие задачи.

— Для того же, чтобы сократилась оппозиция, необходимо, чтобы возросли любовь и доверие большинства нации своему королю, а это, в свою очередь, может произойти только тогда, когда нация увидит, что места министров, судей, сенаторов и всех других высокопоставленных лиц заняты людьми, качества и таланты которых всем широко известны.

— Иначе может произойти обратное: увидев, что все эти места заняты людьми с запятнанной или даже просто сомнительной репутацией, добропорядочная часть нации непременно скажет себе: «как можно поддерживать короля, который, очевидно, не заботится о благе государства или вообще не знает, что это такое — раз он делает такой скверный выбор... И следует ли нам, как добрым патриотам, держать сторону России, которая несомненно не желает нам добра, раз выдвигает на ответственные должности людей развращённых...»

— И имейте ещё в виду: эти самые развращённые люди, которым вы покровительствуете, повернутся к вам спиной в ту самую минуту, как другие державы решат перекупить их у вас.

Пожелай Штакельберг принять во внимание справедливость этих доводов и действовать соответственно, на стороне России была бы вся нация — так, что лет через десять или двенадцать все остальные державы, вместе взятые, не нашли бы и тридцати человек во всём королевстве, пожелавших быть с ними заодно — и против России.

От Штакельберга зависело представить своему двору вещи в их подлинном свете — он хорошо этим ему послужил бы, и Польша не была бы потеряна...

К сожалению Штакельберг придерживался иных принципов. Он почти всегда предпочитал людей, готовых ему продаться. А короля он убеждал в том, что ему не следует придавать никакого значения мнению большинства нации и что надежду сохранить своё положение он должен основывать исключительно на благорасположении императрицы, которого королю ни за что не добиться, если он, Штакельберг, не обрисует его перед государыней наилучшим образом — а он станет делать это лишь в соответствии с тем, будет ли король снисходителен решительно ко всему, что Штакельберг станет от него требовать.

Нередко он добавлял ещё, что лично от него, от Штакельберга, зависит приблизить или отдалить полный раздел Польши — ведь он может или посоветовать императрице склониться к тому, на чём настаивают Австрия и Пруссия, или, напротив, отсоветовать ей это, сказав, что она поступит дурно...

Штакельберг доходил до того, что пытался контролировать короля при выборе им его собственных служащих, при оказании милостей иностранцам всех рангов, вплоть до заезжих артистов... А так как он обладал бесконечными претензиями — и как баловень судьбы, и как литератор, и как знаток всего на свете, — иначе говоря, желал первенствовать повсюду и во всём, и пользоваться репутацией и самого любезного, и самого могущественного одновременно, королю стало исключительно сложно и тягостно потакать самолюбию, воспроизводимому в стольких измерениях, и соответствовать многократным сменам ссор и примирений, которые Штакельберг вынуждал его переносить...

Следует признать, однако, что Штакельберг оказал королю и несколько значительных услуг, в частности, на сеймах 1776, 1782, 1784 и 1786 годов. Каковы бы ни были сопутствующие мотивы, эти услуги определявшие, они были реально оказаны — и король ценил это.

Возвратившись в Варшаву из Петербурга в апреле 1776 года, Штакельберг вручил королю письмо императрицы, которое заслуживает того, чтобы быть помещённым здесь целиком.

Копия письма императрицы королю от 3 марта 1776.

«Государь, брат мой!

Мой посол, возвратившись ко двору вашего величества, засвидетельствует вам моё удовлетворение письмом, которое он привёз мне от вас, и вновь выскажет вам самые положительные заверения в моей неизменной дружбе к вашему величеству, а также в столь часто выражаемой мною склонности и желании добиваться процветания вашего государства — и обеспечивать его покой.

Ваше величество убеждено, конечно же, и вся нация, вероятно, вместе с вами, что для достижения этого покоя нет способа более действенного, чем всячески поддерживать правительство, которое вашему величеству и нации удалось сформировать при содействии моих добрых слуг и слуг моих союзников. Но вам известно не менее хорошо, что всё вновь учреждённое, каким бы необходимым и полезным оно ни было, вынуждено при своём рождении вести постоянную борьбу против интересов и мнений, связанных с определившимся уже порядком вещей, а также против злоупотреблений, имевших место ещё до его создания.