Наконец я достиг шестнадцати лет. Я был недурно образован для этого возраста, достаточно правдив, всей душой почитал своих родителей, достоинства которых представлялись мне ни с чем не сравнимыми, и не сомневался, что тот, кто не был Аристидом[11] или Катоном[12], ничего не стоил. В остальном же, я был крайне маленького роста, коренаст, неуклюж, слабого здоровья и, во многих отношениях, напоминал нелюдимого скомороха. Таким я и был отправлен в первое моё путешествие.

Тридцать шесть тысяч русских под командованием князя Репнина[13], отца того Репнина, что двадцать лет спустя наделал у нас столько шума, пересекали в 1748 году Польшу, двигаясь на помощь Марии-Терезии[14]. Мой отец, до той поры предоставлявший матери возможность быть единственным моим воспитателем, дал мне письмо к генералу Ливену, своему старинному знакомцу, второму лицу в этой армии. Поход, по мнению отца, мог лучше, чем все академии в мире, завершить воспитание молодого человека. У матери достало мужества разделить его точку зрения, и я сожалею о том, что намерениям родителей не суждено было, в данном случае, осуществиться.

Каждый, кто призван править, и кто не знает, при этом, что такое война, похож на человека, лишённого природой одного из пяти чувств. Когда обстоятельства вынуждают его, часто ли, редко ли воевать, опираясь на помощников, и даже на одних лишь помощников, и те понимают, что ему приходится не только обходиться их руками, но и смотреть на происходящее их глазами, помощники неизбежно начинают слишком много о себе думать, и тогда выясняется, что армия бывает по-настоящему предана только командующим ею генералам, а правителям повинуется лишь в тех случаях, когда генералы этого хотят. Я считаю, что каждый мужчина благородного происхождения (тем более, в свободном государстве), а уж каждый сын правителя — безусловно, должен использовать любую возможность проделать поход и даже нести какое-то время повседневную службу в одном из отрядов. Тяготы воинского артикула не следует рассматривать, как придирки педантов: познать их, не исполнив всех требований лично — невозможно, а ведь они-то и составляют основание вершин военного искусства; единственная разница между скромным офицером и старшим командиром заключается в том, что первый полностью владеет чем-то таким, что служит для второго лишь средством к достижению цели.

Но вернёмся к моей истории.

Едва мой «военный обоз» был снаряжён, стало известно о подписании в Аахене предварительных условий мира. Отец сказал: «Войны вы на сей раз не увидите, но, чтобы повидать хотя бы армии, собравшиеся вместе — отправляйтесь немедля».

Он дал мне письма к маршалам де Саксу и Левенфельду, а также к своим друзьям в странах, которые мне предстояло проехать. Сопровождать меня должен был майор Кенигсфельс, некогда адъютант прославленного маршала Миниха, возвратившийся, после опалы своего начальника, в дом моего отца. Воспитанный на русской службе, он был более, чем кто-либо, подготовлен к тому, чтобы стать вместе со мной волонтёром в русской армии, но и когда цель путешествия изменилась, Кенигсфельс, будучи единожды определён мне в спутники, заменён не был. Майор не знал по-французски, да и весь его облик мало подходил для встреч с европейскими странами и людьми, которых я предполагал посетить, что компенсировалось, однако, его здравым смыслом и несомненной порядочностью.

Родители взяли с меня честное слово — не играть в азартные игры, не пробовать вина и крепких напитков, не жениться, не достигнув тридцати лет; того же потребовали они когда-то и от старших братьев. Я сдержал свои обещания. Второе из них должно было (по мнению родителей) предохранить меня от обычая неумеренно пить, укоренившегося тогда на наших собраниях и почти во всех домах столь прочно, что тот, кто отказывался выпить всё, что ему подносили, рисковал произвести дурное впечатление на окружающих, а ведь в благосклонности некоторых из них он мог быть и заинтересован. Оправдаться же можно было лишь доказав, что ты никогда ни с кем не пил. Полезный пример, поданный мною в этом вопросе, благодаря моему воспитанию, — мне подражали, хоть и не всегда тщательно, в домах иных вельмож, — послужил, быть может, тому, что в Польше удалось основательно приглушить этот порок, так настойчиво поощрявшийся Августом II.

Итак, я отправился в путь и, проехав Ченстохов, Троппау, Кенигграц, Эгер, Байрейт, Франкфурт, спустившись по Рейну до Кёльна, прибыл 10 июня в Аахен, где Каудербах, в то время посланник Саксонии в Гааге, а некогда — протеже моего отца и воспитатель моих старших братьев, представил меня дипломатам других стран, собравшимся на конгресс. Граф Кауниц, впоследствии — канцлер венского двора, невзирая на разницу в возрасте и положении, а также на странности, ему приписываемые, принял меня исключительно учтиво и не пожалел часа на беседу со мной.

Три дня спустя я достиг Маастрихта, где застал ещё главную квартиру маршала Левенфельда. Он тепло меня встретил, обрадовался Кенигсфельсу, которого знавал в России, и предоставил нам полную возможность обозревать в Маастрихте и окрестностях всё, что могло удовлетворить разумное любопытство юного путешественника. Однажды он, в моём присутствии, заметил Кенигсфельсу:

— Малыш Понятовский немало удивлён, надо думать, увидеть вместо строгостей военной службы шведской, русской, немецкой, нарисованных ему воображением не без вашей и его отца помощи, как маршал Франции, в самом сердце своей армии, посещает каждый вечер Комедию, а дни проводит с актрисами?..

В эту минуту я понял, как легко тому, кто занимает высокий пост, завоёвывать сердца, особенно, молодые, и как легко великому стать популярным — достаточно замечать или угадывать впечатление, им производимое. Весьма сомнительные моральные качества Левенфельда, о которых я был премного наслышан от фламандцев, отпугивали меня, и ни репутация искусного военачальника, ни тёплый приём им мне оказанный, не могли помешать этому. Слова маршала, напротив, мгновенно внушили мне склонность к нему, и я ничего не мог с собой поделать, хотя в душе продолжал осуждать его. Когда Левенфельд отправился в Брюссель, я последовал за ним и там он представил меня маршалу де Саксу.

Я был уверен, что передо мной первый человек Земли. Выглядел де Сакс несомненно героически: высокий, с фигурой атлета, могучий, как Геркулес, он обладал самым ласковым взглядом, самыми мужественными чертами лица и головой благороднейшей формы. Звуки его голоса напоминали басы органа; передвигался он медленно, но гигантскими шагами, каждое слово, вылетавшее из его уст (он никогда не выпускал их много зараз) и малейшее его движение производили огромное впечатление на окружающих. Три или четыре сотни французских офицеров заполняли ежедневно его апартаменты, и я не мог видеть без волнения представителей знаменитейших фамилий этой страны, об истории которой я столько читал, этой нации, привыкшей повсюду задавать тон, — покорными, почтительными, зависящими, можно сказать, от каждого вздоха этого чужестранца, вновь приучившего их побеждать. Де Сакс был, кроме того, генерал-губернатором Нидерландов, завоёванных им для Франции, любимцем солдат и младших офицеров; но и старшие офицеры, несомненно ему завидуя, восхищались им, и уж во всяком случае, не ненавидели его, как Левенфельда, который, в свою очередь, их не жаловал. Даже фламандцы не сетовали на де Сакса, а побеждённые им генералы — превозносили его; герцог Камберлендский украсил даже свою комнату в Виндзоре его портретом.

Маршал был со мной любезен, наговорил комплиментов моей семье, особенно самому старшему брату, который проделал кампании 1741 и 1742 годов под его началом. Я вспоминаю, что де Сакс сказал мне: — Я очень хотел бы, чтобы он был со мной здесь, я никогда не встречал молодого человека, подававшего такие надежды в военном деле — он далеко пошёл бы, если бы продолжил службу. Я очень любил его потому, что он очень любил меня.