Ребенка тотчас привозили в храмовые апартаменты Шианы. Когда страх и потрясение проходили, ребенок обычно начинал играть, и за этой игрой пристально следили священники и жрицы. Невинные забавы, беготня по саду на крыше и дикие вопли — все было предметом наблюдения и тщательного анализа. Восхищение случайного товарища по играм было в тягость Шиане, и она редко просила привести ей одного и того же ребенка для этой цели. Она предпочитала узнавать все новые и новые сведения от других товарищей по играм.

Священники не смогли достичь согласия в оценке безвредности таких встреч. Новых друзей старались подвергать тщательной проверке до тех пор, пока Шиана, увидев это, не рассердилась на своих стражей.

Слух о Шиане с неумолимой неизбежностью распространился по Ракису и за пределами планеты. В Общине Сестер накапливались рапорты и сообщения. Годы проходили в автократической рутине — священники продолжали ублажать любопытство Шианы, а любопытству этому, казалось, не будет пределов. Никто из слуг не расценивал это как обучение: Шиана учила священников Ракиса, а они учили ее… Сестры Бене Гессерит сразу отметили эту особенность и начали наблюдать за девочкой с удвоенным вниманием.

— Она находится в хороших руках. Пусть она остается там до тех пор, пока не созреет для нас, — приказала Тараза, — будьте готовы защитить девочку и постоянно держите меня в курсе дела.

Шиана так и не открыла священникам тайну своего истинного происхождения, как и не сказала им, что Шайтан сделал с ее семьей и соседями. Это было частное дело их двоих — ее и Шайтана. Девочка думала, что ее молчание — плата за безопасность.

Привлекательность некоторых вещей, однако, потускнела в ее глазах. Она стала реже наведываться в Пустыню. Любопытство все еще оставалось, Шиане становилось ясно, что ответ на мучивший ее вопрос: почему Шайтан щадит ее, надо искать не в открытых песках. И хотя она знала, что на Ракисе расположены посольства многих держав, шпионы Бене Гессерит в окружении Шианы доносили, что она не проявляет ни малейшего интереса к Общине Сестер. Для того чтобы еще больше уменьшить этот интерес, были разработаны специальные успокаивающие ответы на детские вопросы Шианы.

Послание Таразы наблюдателям на Ракис было прямым и недвусмысленным: «Поколения приготовления стали годами очищения. Мы выступим только в подходящий момент. Теперь больше нет никаких сомнений в том, что это тот самый ребенок».

Жаркое солнце Гамму, поднимаясь все выше и выше над горизонтом, очищало затянутое тучами небо, вбирая в себя ароматы травы и леса, и слизывая с листьев утреннюю росу.

Дункан Айдахо стоял у раскрытого Запретного Окна, вдыхая пряные ароматы. Этим утром Патрин сказал ему: «Тебе уже пятнадцать лет и ты можешь считать себя мужчиной. Ты больше не ребенок».

— Сегодня мой день рождения?

Разговор происходил в спальне Дункана, куда разбудивший его Патрин принес стакан апельсинового сока.

— Я не знаю, когда твой день рождения.

— У гхола бывают дни рождения?

Патрин промолчал в ответ, соблюдая строгий запрет говорить с гхола о гхола.

— Швандью говорит, что ты не имеешь права отвечать на такие вопросы.

Патрин заговорил с явным смущением в голосе:

— Башар желает, чтобы твои утренние занятия были перенесены на послеобеденное время. Он хочет, чтобы ты пока поупражнял ноги и колени.

— Но я уже делал эти упражнения вчера!

— Я просто выполняю приказ башара. — Патрин взял пустой стакан и оставил Дункана одного в комнате.

Айдахо быстро оделся. Его уже ждут к завтраку в столовой. Будь они все прокляты! Очень ему нужен их завтрак! Чем занимается башар? Почему он не смог вовремя начать занятия? Упражнения для ног и коленей! Это просто отговорка, башар выполняет какое-то другое поручение, вот и вся разгадка. Дункан был вне себя от гнева. Подойдя к Запретному Окну, он подумал: Пусть накажут этих проклятых охранников!

Запахи, которые он ощутил, показались знакомыми, но он не мог определить их точное местоположение на окраинах сознания. Он знал, что это его память. В ней было что-то пугающее, но одновременно и магнетическое — словно прогулка по краю отвесной скалы или открытое неповиновение Швандью. Правда, он никогда не ходил по краю пропасти и не выказывал открытого неповиновения Преподобной Матери, но мог легко себе это представить. Один взгляд на голофото тропинки над пропастью заставлял его сердце трепетать от страха. Что касается Швандью, то он легко мог представить себе ее гнев и опять испытывал непреодолимый страх.

В моем сознании обитает кто-то еще, подумал Дункан.

Даже не в сознании, скорее, в теле. Он чувствовал в себе чужой опыт так, словно только что проснулся с твердой уверенностью, что видел сон, но никак не может припомнить его содержание. Этот сон взывал к знанию, которым Дункан не мог обладать.

Однако он обладал им.

Например, он знал названия растений, запахи которых сейчас вдыхал, хотя этих названий не было в записях библиотеки.

Запретное Окно было таковым потому, что из него открывался вид на равнину за пределами Убежища, и кроме того, это окно можно было распахнуть. Впрочем, оно бывало открытым часто — для вентиляции. До окна Дункан добирался через перила балкона, соскользнув вниз по печной трубе склада. При этом мальчик научился делать это так осторожно, что не производил ни малейшего шума ни на балконе, ни на складе, ни на трубе. В очень раннем возрасте Дункан понял, что люди, прошедшие школу Бене Гессерит, могут угадывать то или иное событие по едва заметным признакам. Он и сам научился кое-чему от Майлса Тега и Луциллы.

Стоя в тени верхнего коридора, Дункан внимательно рассматривал лес, покрывавший горные склоны. Вид леса был неотразим. Вершины позади него казались волшебными. Легко можно было представить себе, что по этим скалам никогда не ступала нога человека. Как хорошо было бы заблудиться в этом лесу, быть только наедине с собой и не терпеть присутствия чужих людей, живущих рядом. Быть одиноким странником.

Тяжко вздохнув, Дункан отвернулся от великолепного вида и прежним потайным путем вернулся в свою комнату. Только оказавшись в надежных стенах своей комнаты, Дункан признался себе, что сделал это еще раз, и никто не будет наказан за это приключение. Наказания и боль, с ними связанная, висели вокруг запретных мест, словно мистическая аура, но они лишь заставляли Дункана соблюдать осторожность, когда он нарушал правила.

Он не любил думать о боли, которую причинит ему Швандью, если обнаружит его возле Запретного Окна. Но никакая боль не заставит его заплакать, сказал он себе. Он никогда не плакал — даже тогда, когда с ним проделывали самые отвратительные трюки. Он просто смотрел на Швандью ненавидящим взором, одновременно усваивая новый урок. Для него, впрочем, уроки Швандью сводились к одному: довести до безукоризненного совершенства способность передвигаться незамеченным, невидимым, неслышимым, не оставляя предательских следов.

Вернувшись в свою комнату, Дункан сел на край кушетки и принялся внимательно рассматривать голую стену перед собой. Однажды, когда он долго смотрел на эту стену, на ней явилось видение молодой женщины с янтарными волосами и округлыми сладостными чертами лица. Она смотрела на него со стены и ласково улыбалась. Губы ее двигались бесшумно. Дункан уже давно научился читать по губам и понимал смысл сказанного: «Дункан, милый мой Дункан».