Лето продолжал хранить молчание, и Монео, откашлявшись, заговорил первым:

— Я очень опечален, мой господин.

Замечательно! — подумал Лето. Он знает, что я испытываю искреннее сожаление по поводу смерти каждого Дункана. Монео читал их донесения и часто видел их мертвыми. Он-то прекрасно знает, что лишь девятнадцать Дунканов умерли естественной смертью — остальные были убиты.

— У него было иксианское лазерное ружье, — сказал Лето.

Монео метнул взгляд влево, где валялось оружие, давая тем самым понять Императору, что уже успел заметить ружье. Он снова обернулся к Лето, опустив глаза к полу, где лежал труп.

— Вы не ранены, мой господин?

— Это совершеннейший пустяк.

— Но он сумел причинить вам травму.

— Эти плавники мне совершенно не нужны. Через пару сотен лет они и сами исчезнут.

— Я лично позабочусь о теле Дункана, мой господин, — сказал Монео. — Есть ли здесь…

— Та часть моего тела, которую он сжег, превратилась в пепел. Мы развеем его здесь. Крипта — самое подходящее для этого место.

— Как прикажет мой господин.

— Прежде чем избавиться от тела, разряди ружье и оставь его в таком месте, где я мог бы представить его иксианскому послу. Что же касается пилота Гильдии, который предупредил нас о ружье, то его надо наградить десятью граммами Пряности. Да, кстати, наши жрицы на Гьеди Один должны быть извещены о тайном складе меланжи; вероятно, это остатки контрабандных запасов старого Харконнена.

— Как вы желаете распорядиться Пряностью, когда она будет найдена?

— Часть пойдет на оплату тлейлаксианцев за изготовление нового гхола. Остальное следует перенести сюда, в крипту.

— Мой господин, — Монео склонил голову в легком полупоклоне, давая понять, что понял приказ и готов его исполнить. Мажордом взглянул в глаза повелителя.

Лето улыбнулся, подумав: Мы оба знаем, что Монео не уйдет, пока не выяснит прямо обстоятельства дел, которые интересуют нас больше всего.

— Я видел донесение о Сионе, — заговорил Монео.

Лето улыбнулся еще шире. Видеть Монео в такие минуты было сущим наслаждением. Его слова касались множества вещей, которые не требовали никакого обсуждения. Его слова и поступки находились в полном согласии друг с другом, и им обоим было ясно, это Монео находится в курсе всего происходящего при дворе да и вообще в Империи. Естественно, он озабочен судьбой собственной дочери, но хочет, чтобы его озабоченность была истолкована владыкой как беспокойство о высшем благе — благе Империи. Пройдя подобную эволюцию сам, Монео прекрасно понимал природу нынешних дарований Сионы.

— Разве не я создал ее, Монео? — спросил Лето. Разве это не я позаботился о ее родословной и надлежащем воспитании?

— Она — моя единственная дочь, мое единственное дитя, господин.

— Кстати, она сильно напоминает мне Харка аль-Ада, продолжал Лето. — В ней очень немного от Гани, я полагал, что от моей сестры она унаследует больше. Кажется, Сиона вернулась к исходному пункту селекционной программы Общины Сестер.

— Зачем вы говорите это мне, мой господин?

Лето задумался. Надо ли Монео знать такие частности о своей дочери? Временами Сиона уклоняется с пути предзнания. Золотой Путь оставался, но Сиона сворачивала с него. Однако… Сиона не обладает предзнанием. Она уникальна… и если останется в живых… Нет, не стоит снижать эффективность работы Монео подобного рода информацией.

— Припомни свое собственное прошлое, — сказал Лето.

— Действительно, господин! У нее такие способности, такой потенциал, которого у меня никогда не было. Но это делает ее опасной.

— К тому же она совсем тебя не слушается, — проговорил Лето.

— Нет, но я внедрил в среду ее мятежников своего агента.

Должно быть, это Топри, подумал Лето.

Не надо было обладать предзнанием, чтобы понимать: Монео обязательно внедрит в эту среду своего агента. С самого момента смерти матери Сионы Лето знал обо всех действиях Монео, даже о тех, которые он только замышлял. Наила давно заподозрила Топри. И вот теперь Монео обнаружил свои страхи и свои действия, чтобы обеспечить своей дочери большую безопасность.

Как жаль, что эта женщина успела родить от Монео только одного ребенка.

— Вспомни, как я обращался с тобой в подобной ситуации, — сказал Лето. — Ты знаешь требования Золотого Пути не хуже чем я.

— Но тогда я был молод и глуп, мой господин.

— Ты был молод и дерзок, но отнюдь не глуп.

Монео позволил себе натянутую улыбку, принимая комплимент и все больше и больше убеждаясь в том, что только теперь понимает намерения Лето. Однако они очень опасны!

Желая укрепиться в своем убеждении, он сказал:

— Вы же знаете, как я обожаю сюрпризы.

Это верно, подумал Лето. Монео обо всем догадывается. Но даже удивляя меня, Сиона постоянно напоминает о том, чего я боюсь больше всего на свете — обыденности и скуки, которые могут исказить Золотой Путь. Надо лишь вспомнить, как скука едва не позволила Дункану одолеть меня. Сиона — это тот контраст, который позволяет мне понимать мой глубинный страх. Озабоченность Монео по поводу меня вполне понятна и обоснованна.

— Мой агент будет продолжать наблюдение за ее новыми товарищами, господин, — сказал Монео. — Они. мне не нравятся.

— Ее товарищи? У меня самого когда-то были подобные товарищи.

— Мятежники, господин? У вас? — Монео был не на шутку изумлен таким признанием.

— Разве я не доказал, что являюсь другом бунтовщиков?

— Но, господин…

— Аберрация прошлого в нашей памяти распространена гораздо шире, чем ты думаешь!

— Да, господин. — Монео был обескуражен, хотя его все еще разбирало любопытство. Он знал, что Лето обычно становится разговорчивым после смерти очередного Дункана. — Должно быть, вы знали многих мятежников, мой господин.

При этих словах мысли Лето невольно погрузились в глубины памяти о предках, которые восстали перед его внутренним взором.

— Ах, Монео, — пробормотал Лето. — Мои путешествия по закоулкам, где прячутся мои предки, воссоздают такие события, которые я больше никогда не желаю видеть.

— Могу себе представить эти внутренние путешествия, господин.

— Нет, ты не можешь этого представить. Я видел людей и планеты в таком количестве, что они потеряли свое значение даже в моем воображении. О, какие ландшафты я видел. Узор чужих дорог выступает из пространства и запечатлевает во мне это внутреннее видение, запечатлевает в моей памяти осознание того, что я — ничтожная пылинка.

— Не вы, мой господин. Определенно, это не вы.

— Я меньше чем пылинка! Я видел людей и их бесплодные сообщества с такой регулярной повторяемостью, что их полная бессмыслица наполнила меня скукой, слышишь?

— Я не хотел разгневать вас, господин, — кротко произнес Монео.

— Ты не злишь меня. Иногда ты меня раздражаешь, но не более того. Ты не можешь себе представить всего того, что я видел, — халифов и меджидов, рак, раджей и башаров, королей и императоров, премьер-министров и президентов — я видел их всех, вплоть до самого ничтожного фараона.

— Простите мне мою самонадеянность, господин.

— Проклятые римляне! — воскликнул Лето.

Он сказал то же самое мысленно, обращаясь к предкам. Проклятые римляне!

Скопище предков разразилось в ответ жутким хохотом.

— Я не понимаю вас, господин, — осмелился проговорить Монео.

— Это правда. Ты действительно меня не понимаешь. Римляне распространили по миру болезнь фараонов, разбрасывая ее семена, как сеятели разбрасывают зерна. От этого семени произошли всходы — цезари, кайзеры, цари, императоры… казерии… палатосы… и проклятые фараоны!

— Я не знаю многих из этих титулов, мой господин!

— Возможно, я последний из их числа, Монео. Молись, чтобы это было так.

— Как прикажет мой господин.

Лето взглянул на человека.

— Мы — убийцы мифа, Монео. Ты и я. Это мечта, которую мы оба разделяем. Могу уверить тебя с моей олимпийской высоты, что правительство — это миф, в который верят многие. Как только умирает миф, умирает и правительство.