— Н-но… а Юйэ?.. — пробормотал Гурни.
— Доказательство, о котором я упомянул, — это собственноручно написанное Юйэ письмо, где он признается в совершенном предательстве, — ответил Пауль. — Клянусь тебе в том моей любовью к тебе — любовью, которую я буду питать, даже если придется убить тебя и ты ляжешь здесь, на полу, мертвым.
Слушая сына, Джессика чувствовала восхищение — какая собранность, какая проницательность разума!..
— У отца, было настоящее чутье на верных друзей, — продолжал Пауль. — Не всякому давал он свою любовь, но при этом не ошибся ни разу. А слабость его была в недопонимании природы ненависти: он считал, что тот, кто ненавидит Харконненов, не сможет его предать… — Пауль взглянул на мать. — Она знает это. Я передал ей слова отца, его завещание… он велел сказать, что всегда верил ей и ни на миг в ней не усомнился.
Джессика почувствовала, что теряет контроль над собой, и прикусила губу, стараясь справиться с эмоциями. По напряженно-формальному тону сына она поняла, чего стоили ему эти слова. Ей захотелось подбежать к нему, прижать его голову к груди… чего она никогда не делала. Но рука, обвившаяся вокруг ее шеи, перестала дрожать, а острие ножа вновь неподвижно уперлось ей в спину.
— Один из самых ужасных моментов в жизни ребенка, — сказал Пауль, — это миг потрясения — миг, когда он понимает, что между его отцом и матерью существуют отношения, внутрь которых ему доступа нет. Он никогда не сможет разделить с ними эту любовь. Это потеря. Это — первое осознание факта, что мир — это не ты, а то, что окружает тебя, и что ты одинок в нем. Ты сознаешь, что это правда, и не можешь уйти от нее. Я слышал, как отец говорил о матери. Она — не предатель, Гурни, и не может быть им.
Джессика почувствовала, что может говорить, и сказала:
— Отпусти меня, Гурни.
Она не использовала Голос, не играла на слабости Гурни — но рука его упала. Джессика подошла к Паулю и стала рядом, не прикасаясь к нему.
— Пауль, — сказала она, — жизнь знает и иные потрясения. Так, я сейчас вдруг поняла, как жестоко я использовала тебя, пытаясь управлять тобой, согнуть тебя, и все это ради того, чтобы направить тебя по тому пути, который я сама выбрала для тебя… пути, который я должна была выбрать, потому что так уж меня учили… если это хоть как-то меня оправдывает. — Она проглотила комок в горле, заглянула сыну в глаза. — Пауль… я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня. Нет, не так… Обещай мне — ты сам должен выбрать путь своего счастья. Твоя женщина из Пустыни… женись на ней, если хочешь. И не дай никому и ничему помешать тебе. Но главное — сам выбирай свой путь. Я…
Она замолчала, услыхав за спиной невнятное бормотание.
Гурни!
Увидев, что Пауль смотрит через ее плечо, повернулась и Джессика.
Гурни стоял все там же, он только нож убрал в ножны, да еще распахнул на груди бурнус, открыв серую, лоснящуюся ткань дистикомба стандартного выпуска — контрабандисты покупали эту модель во фрименских сиетчах.
— Вонзи свой нож в мое сердце! — еле выговорил он. — Рази, прошу — и покончим с этим! Я покрыл позором свое имя! Я предал своего герцога! О, лучше…
— Да замолчи ты, — сказал Пауль.
Гурни уставился на него.
— А теперь застегнись и кончай валять дурака, — проворчал Пауль. — На сегодня я уже, кажется, сыт глупостями по горло.
— Убей меня, говорю я! — взвыл Гурни в неистовстве.
— Тьфу… — вздохнул Пауль. — Я-то думал, хоть ты меня лучше знаешь. Да что вы меня все — идиотом считаете?! И почему я должен повторять эту комедию с каждым человеком, который мне нужен?!
Гурни перевел взгляд на Джессику и жалким, безнадежным и умоляющим голосом — так не похоже на старину Гурни! — попросил:
— Ну тогда вы, миледи… пожалуйста… вы меня убейте.
Джессика подошла к нему, положила руки ему на плечи.
— Гурни, отчего ты настаиваешь, чтобы Атрейдесы убивали тех, кого любят?
Она мягко вытянула из пальцев Халлека края бурнуса и застегнула их.
Гурни, совершенно сломленный, выдавил:
— Но… я… я же…
— Ну да. Ты думал, что делаешь это ради Лето, — сказала Джессика — и за это я могу лишь восхвалить тебя…
— Госпожа моя!.. — простонал Гурни и, уронив голову, зажмурил глаза, пытаясь сдержать вскипающие слезы.
— Давай будем считать все случившееся небольшим непониманием между старыми друзьями, — сказала Джессика, и Пауль услышал в ее голосе успокаивающие, утешающие нотки. — Ну все-все, теперь все уже позади, и мы можем только радоваться, что больше такое непонимание между нами не повторится.
Гурни открыл блестящие, мокрые глаза и преданно посмотрел на нее.
— Гурни Халлек, которого я запомнила, был искуснейшим мастером клинка и струн, — продолжала Джессика. — Он был лучшим исполнителем на балисете, которого я знала и которым восхищалась. Может быть, этот Гурни Халлек помнит, как любила я слушать, когда он пел для меня?.. Ты сохранил свой балисет, Гурни?
— У-у меня теперь новый, — пробормотал Гурни. — Он с Чусука — чудесный инструмент, звучит, как подлинный Варота, правда, подписи на нем нет. Я склонен полагать, что это работа одного из учеников Вароты, который… — Он умолк. — Но что это я, миледи! Что я могу сказать?! Вот мы болтаем о…
— Вовсе не болтаем, Гурни, — возразил Пауль, подошел к матери и встал, глядя в лицо Гурни. — Это не болтовня, а то, что приносит радость друзьям. И я прошу тебя — сыграй нам. Планы битвы могут и подождать немного. Все равно до завтра мы не выступим.
— Я… я сейчас принесу балисет, — заторопился Гурни. — Он там, в коридоре. — Он выскочил в коридор, только занавески взметнулись.
Пауль коснулся руки матери, ощутил, как она дрожит.
— Уже все, мама, — сказал он.
Она, не поворачивая головы, искоса взглянула на него:
— Все?..
— Ну да. Гурни…
— Гурни?.. Ах… да. — Она опустила глаза.
С шорохом разошлись занавеси — вернулся Гурни с балисетом. Не глядя в глаза Паулю и Джессике, он принялся настраивать инструмент. Драпировки глушили эхо, и балисет звучал негромко и задушевно, даже интимно.
Пауль усадил мать на подушки, она откинулась на толстые драпировки. Его внезапно поразило, что она выглядит сильно состарившейся — Пустыня превратила ее кожу в пергамент, проложила морщины в уголках залитых синевой глаз.
Как она устала, подумал он. Мы должны как-то облегчить ее ношу.
Гурни взял аккорд…
Пауль глянул на него:
— Извини, Гурни, мне надо кое-что срочно сделать. Подожди здесь…
Гурни кивнул. Он был уже где-то далеко, может быть, под ласковым небом Каладана, а на горизонте кучерявились тучки, обещая дождь…
Пауль заставил себя повернуться, вышел в боковой проход, отбросив тяжелые занавеси. За его спиной Гурни начал мелодию, и Пауль помедлил немного, слушая приглушенную песню.
Сады вокруг, виноградники,
Гурии полногрудые,
И до края чаша полна…
Почему же твержу я о битвах,
О горах, истершихся в пыль?
Предо мною распахнуто небо
И богатства свои рассыпает:
Собери лишь! — но что же
Мысли мои — о засаде
И о яде в чаше литой?
Что же годы меня одолели?
Манят руки любви
И сулят красоту нагую,
Мне сулят наслаждения рая —
Что же я вспоминаю раны,
Что грехи беспокоят былые,
Отчего мой сон так тревожен?..
Из-за угла появился курьер-федайкин. Его капюшон был отброшен за плечи, а завязки дистикомба свободно болтались на шее — значит, он только что из Пустыни.
Пауль жестом остановил его, отошел от входа в комнату и подошел к вестнику.