В то время как Флави оглядывала её, Динкель, не дождавшись хоть какого-нибудь слова, обошел рыжую циркачку и отправился в свою каюту, хлюпая намокшими сапогами.
Очнувшаяся от удивления девушка, не найдя слов, способных выразить всю ее признательность, смотрела уходящему жонглеру вслед со смесью благодарности и все той же необъяснимой симпатии. Но было в этом взгляде что-то еще. Что-то еще…
«Она все еще с Эмилем. Она будет с ним всегда. Хоть он и не прыгнул ради нее за борт».
***
Труппа остановилась в двадцати милях к юго-востоку от города Навия, что являлся их домом. Был ранний вечер, и циркачи тратили его на посиделки у костра, пьянство, карточные игры и пение песен. Беззаботная и веселая жизнь, скажет кто-то, и будет прав едва на малую долю.
В те немногие минуты, когда Динкель не думал о Флави, он становился веселым и жизнерадостным человеком — настоящей душой любой компании. В труппе почти все обожали его и всегда собирались у костра, когда он начинал играть на своей лютне, напевая при этом самые различные песни, коих знал великое множество: от тонкой любовной лирики до героических баллад, от глубокомысленных поэм до кабацких матерных напевов.
И что бы ни играл одаренный абсолютным музыкальным слухом, безупречным чувством ритма и невероятно ловкими пальцами Динкель, все собравшиеся вокруг него люди всегда завороженно слушали его песни, предаваясь воспоминаниям и мечтам, и восторженно подмечали способность прикасаться мелодией и голосом к струнам души, словно она тоже была инструментом в его руках.
В этот раз была любовная лирика:
Над землёй застывшей, но не мертвой
Вдаль летел против ветра он.
В край безмерно для него далекий,
К той, что в думы вторглась нежным сном.
Как за серыми камнями в острых скалах
Луч укрыла горная река,
Так за гордым взмахом сильных крыльев
Страх он спрятал раз и навсегда.
По песку вдоль берега морского
Прочь от солнца тихо шла она
В царство бурь и вечного мороза,
Трепет сердца усмирить дыханьем льда.
Как сверчком белесым в черном небе
Ночью вспыхнула холодная звезда,
Так прозрачной льдинкою на веке
Вдруг блеснула одинокая слеза.
В этом мире их путям не пересечься,
В хрупких снах лишь встретиться судьба,
Но безвластен он, чтобы отречься
От надежды, хоть та и глупа.
Как хрустальной нитью в лесной чаще
Вниз сползает тонкий водопад,
Так меж пальцев, но не журча, не плача,
Тает время, гася влюбленный взгляд…
Растроганные циркачи аплодировали своему хромому товарищу, в то время как за их посиделками у костра чуть поодаль наблюдал одетый в черную походную одежду господин, который явно был не из труппы. Дождавшись, когда основная масса артистов, слегка хмельных и подшучивающих друг над другом, разойдется, оставив взявшего передышку жонглера наедине со своим инструментом, он подошел к бревну, на котором тот сидел, и приземлился рядом, остановив взор на пламени костра. Динкель, задумавшийся о чем-то своем, даже не обратил на гостя никакого внимания, пока последний внезапно не заговорил:
— Всегда поражался тому, насколько разносторонний ты человек, Динкель. Красивая песня.
Циркач повернул лицо и сначала удивленно, а потом радостно уставился на неожиданного собеседника:
— Зоран! Зоран из Норэграда! Ты ли это, или глаза мне врут?
— Это я, мой друг.
Динкель сердечно и довольно крепко пожал протянутую ему ладонь, а после заговорил:
— Какими судьбами, Зоран? Как обычно, мимо проходил, хе-хе? Черт подери, я не видел тебя тысячу лет! Будь прокляты просторы Ригерхейма, на которых так трудно найтись двум старым друзьям!
— Да уж, давно мы с тобой не пропускали по стаканчику за партией в холдем. И ты прав, я действительно проходил мимо. Я держу курс на Эйзенбург и по пути заглянул в Навию. Обычно в это время года ваша труппа не гастролирует, и я хотел с тобой увидеться, но в городе мне сказали, что вы еще не вернулись из тура по Кадилии. Тогда я отправился по делам дальше, но по пути все-таки наткнулся на вас. Как ты, Динкель?
— Да по-старому, Зоран. От концерта к концерту. Бедро ноет уже меньше, а в остальном все как прежде.
— Ты все жонглируешь? Или сменил цирковую профессию?
— Да какой там. С моими-то травмами.
— Жалко. Но, знаешь, я все равно почему-то не теряю надежды, что когда-нибудь ты уйдешь из цирка и снова начнешь заниматься тем же, чем до войны с Южным Альянсом.
Динкель рассмеялся.
— Ты что, Зоран, действительно считаешь, что я смогу снова стать матадором? Ничего не скажешь, рассмешил так рассмешил. Да с моей ногой мне не выжить против любого быка, даже старого и больного, потому что он от меня и мокрого места не оставит, а просто потопчется по мне, как по старому ненужному ковру, и оставит мой корявый труп посреди арены, на радость публике, хе-хе.
— Ты когда-то хвастался, что перед тобой не устоит не один бык, даже если у тебя не останется обеих ног. И, должен признать, даже с твоей травмой ты очень ловок и подвижен. По крайней мере, ты мог бы попытаться. Кстати, я видел неподалеку пастбище, и там, по-моему, были быки…
Динкель перестал смеяться и недовольно покачал головой с таким видом, будто Зоран сказал какую-то глупость, что, в общем-то, соответствовало действительности, после чего ответил:
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Зоран, ты, может, угробить меня хочешь?
— Я просто верю в тебя, Динкель. И если бы я хоть немного сомневался, что ты справишься, то не уговаривал бы тебя вернуться к тому занятию, в котором тебе когда-то не было равных.
Циркач тяжело вздохнул, вспоминая, как когда-то ликовала толпа, выкрикивая имя бесстрашного матадора Динкеля, кумира для женщин и объекта зависти для мужчин, как содрогалось от ее рева само основание амфитеатра, и как он стоял в самом центре желтого круга, склоняясь над телом поверженного им быка. Динкель был настоящим богом арены. Динкель «Песчаный шторм», так его называли. А теперь он — Динкель хромой жонглер.
— Нет, Зоран, матадором мне уже никогда не быть. Для этого все-таки нужны две ноги. Две нормальных, здоровых ноги, а не нога и обрубок. К тому же я не хочу возвращаться на свою малую родину.
— Это из-за Флави?
Динкель снова погрустнел.
— Во многом. Она все еще с Эмилем, представляешь? С этим напыщенным смазливым щенком! И из-за чего — не пойму! Сколько бы я для нее ни делал, сколько бы раз ни намекал на свои чувства, она все равно остается ко мне холодной. Взять, к примеру, наше последнее морское путешествие! Представляешь, Зоран, стоит она такая с Жаком и этим своим Эмилем, хохочет и случайно роняет в море свою заколку, подарок папы. Расстроилась, едва ли не плачет, а Эмилю хоть бы что! Знаешь, как он отреагировал? Он просто пошел есть! У бедной Флави глаза на мокром месте, она себе места не находит, а он просто есть пошел! И она все равно с ним! А хочешь узнать самое интересное? Я нырнул за этой чертовой заколкой и отдал Флави! И как думаешь, сказала она мне на это хоть что-нибудь? Ничего она не сказала! Ни-че-го! Просто взяла заколку и все! Просто, черт побери, молча взяла заколку и все!
Зоран поймал взгляд стоящей неподалеку от них Флави. Он разбирался в женщинах и умел читать кое-что по глазам. Циркачка смотрела на Динкеля, чуть приоткрыв рот, и, казалось, забыла обо всем на свете. Вдруг к ней подошел Эмиль и обнял за талию, но она вроде бы даже этого не заметила.
— Куда ты смотришь, Флави?
Та немного растерялась:
— А? Что? Нет, никуда. Пойдем, Эмиль.
Зоран посмотрел на Динкеля с загадочной улыбкой, словно знает какой-то секрет:
— Мне кажется, Динкель, Флави ты всё-таки не безразличен. Просто ей нужно время.
Жонглер отмахнулся:
