«Талантлив? Возможно», — соглашался Зимнев. Но тему для кандидатской подсказал ей не Смагин, а именно он, Зимнев. В разработке материала — нет слов — основательно помогал Смагин. Собственно, это ведь входит в его обязанность. Однажды, упираясь руками в стол, он наклонился над ней слишком близко. Сквозь белую, тонкую апашку заметила южный загар. Холодно спросила его: «Правильна ли схема осушения с вертикальными дренажными колодцами?» Раскинув в стороны руки, Смагин расхохотался: «Схема осушения?..» А на другой же день дал понять, что в нем она что-то потеряла.

Машина идет быстро. Центр города ярко освещен. Спешат люди, автобусы, трамваи. Сверкают витрины, рекламы кино и театров. За окном цветочного магазина — он уже закрыт — корзина крупных ромашек. Сколько таких в Комаровке — охапками набирай.

Смагин вышел из машины на полпути. Дальше поехала одна. Шофер притормозил не как раньше, на углу, где остановка трамвая, а проехав до середины квартала: ГАИ Таборной слободки считает, что так пешеходам безопасней.

Навстречу в переднюю выбежал Толик. Уткнулся мордашкой в колени:

— Мамка пришла! Мамка!

Весь в бабушку. Такой же русый, голубоглазый. А зубки передние выпали.

— Папа дома?

— Ага.

— Разгулялась девка, — хмурится и одновременно смеется Николай. — Похоже, Морской окунь и впрямь задумал нас развести: то в степь тебя усылает, то к белым медведям. Ты же мать, кажется? И, между прочим, жена.

— Утром здесь, к вечеру в Сибири, — вставила вдруг за ужином Дарья Платоновна. — Мы, Олька, с отцом твоим дальше Нижнебатуринска и носа не казали. Не те времена были.

Не те, не те! Несопоставимые. Толик будет воспринимать их, как мы в его годы — эпоху пирамид.

Весь выходной Олька просидела над расшифровками, полученными от Гнедышева. Не впервые уезжает. Но какой бы короткой ни была отлучка, неспокойна за Толика, душа не на месте. Душа душой, а перед «дорогой дальней» надо собраться не только с мыслями. Уложила в чемодан летние платья: в Узбекистане пекло, шерстяное — для севера. И уткнулась в расшифровки.

Николай скомандовал:

— Толик, живо в кроватку!

Ручонки уткнулись ему в грудь. Сквозь сетку-майку Толик с интересом водит пальчиком по втянутому рубцу. Малыш и понятия не имеет, что папка числился инвалидом.

Два часа ночи.

— Олька! — всполошился Николай. — Тебе же выспаться надо перед отлетом.

Но не спалось. Посмотрела на мужа. Широкая спина его согнулась над столом, правое плечо слегка вздрагивает. Пишет. Отодвинул стеклянную створку книжного шкафа. Что-то ищет. Плотно сжатые губы придают его лицу сердитость. Много, слишком много работает. Но иным и не представишь его. Как-то в газете напечатали о нем очерк «Депутат Таборной слободки»: «Всегда в разведке… Корнями врос в завод… Вот он, путь от слесаря до начальника крупного цеха, до депутата — избранника народа…» Любопытно было читать о человеке, который часть тебя самой. Словно заново, со стороны, увидела его, собранного и горячего, мягкого и решительного. И, если отбросить авторскую витиеватость и газетные штампы, написали о нем правдиво.

Скоро пять лет они вместе. Настолько сжились, что порой, кажется, стала понимать в его химии так же, как и он в ее гидравлике. Хорошо ей с ним, единственным из комаровских мальчишек, которого заприметила еще та, шальная Олька.

Почувствовав на себе взгляд, Николай обернулся. Подошел:

— Не хочется бедняжке уезжать?

— Не хочется.

— Спи, Олька. Не шпионь за мной!

Снова уселся за работу.

Звонкая трель будильника возвестила приход раннего утра, расшевелила всех в доме. Самолет отправляется в 7.10. До аэродрома минут двадцать езды. Николай вызвал такси.

Провожают всей семьей. Толику радость: перед ним настоящий самолет. Завтра в детском саду расскажет, какие у «ИЛа» большущие крылья.

Воздушный корабль сделал пробежку, гулко поднялся над землей и ринулся в небо.

— Папка, — спросил Толик, когда его маму унесло высоко-высоко, — а ты умеешь на самолетах летать?

— Нет.

— Эх, ты! А мама умеет.

Главный инженер комбината все реже заглядывал в цехи. Не раз по утрам Николай видел, как медленно-медленно шел он к проходной. Остановится, шумно выбросит синими губами воздух, отдышится, снова идет.

И вдруг главного инженера не стало. Умер. Не от бронхиальной астмы, которой страдал много лет, нет; залихорадил, стал желтым-желтым и сгорел в два дня.

— Я розумию — человек згынув в бою, — рассуждал Шеляденко, — пид бомбами, чи там вид пули. А шоб вид желтухи… манюсенького аж нэ микроба, а як вин звэться, Мыкола?..

— Вирус.

— Точно. Вид вируса сгынуть — обидно! Його и в микроскоп не побачишь. А войдет в тэбэ такый… як його?..

— Вирус, — опять подсказывает Николай.

— Я и кажу — вирус, и нэма людыны. Срам твоему батькови — профэссору Зборовскому и всий наший мэдыцыни!

На обратном пути с кладбища каждый думал уже о живом. Одни торопились домой, другие в столовую перекусить.

Папуша кивком головы подозвал Николая:

— Придется двинуть тебя, Колосов, в «номенклатуру». Хватит ходить в коротких штанишках. Не понимаешь? Завтра же садись в кабинет главного и давай засучивай рукава… Не согласен? Да я о твоем согласии и не спрашиваю. В горкоме решат.

«Номенклатурных» утверждали на бюро горкома. Но прежде как следует прощупывали — не по анкетам, а «во плоти». Так и Колосова: молод, однако прошел путь от слесаря до начальника цеха. Офицер-фронтовик. Коммунист. Депутат.

С заседания бюро горкома Папуша возвращался в приподнятом настроении. Дорогой о чем-то весело рассказывал шоферу. Николай же, упрятав нос в ладони, хмуро молчал. В уме перебрал десяток фамилий людей, которые имели больше оснований занять должность главного инженера. Двенадцать цехов! Нет, надо было отказаться, не по заслугам выдвинули тебя, товарищ Колосов! Сказал об этом директору.

— Брось нудить! — огрызнулся Папуша. — Опять завелся… А я что, по-твоему, Наполеон?

— Ну, вы…

— Что «ну, вы»? Я из рабфаковцев. А ты всему обучен. Даже английский знаешь. Отец твой кто? Профессор.

— Не хотите ли сказать, что я «мальчик из хорошего дома»? Ошибаетесь: деревенский я, комаровский.

— Ну и пусть комаровский. Ты только гайки крепче подкручивай. А машина, как задано ей, сама будет крутиться.

За толстыми стеклами роговых очков глаза Павла Павловича кажутся большими. Улыбается участливо, весело. Душа-человек! Каков же ты все-таки, директор? Припомнились слова Шеляденко: «Я ще нэ раскусыв, що за человек наш директор?..»

Дома Николай рассказал обо всем матери. Ответила пословицей:

— Дела сами не ходят, их надо водить. Когда идешь в гору, прикинь: по твоим ли силенкам подъем? — Заглянула в лицо и добавила: — Боюсь я за тебя, мальчуга, как с людьми уживешься? Характер у тебя неуступчивый.

Проснулся рано утром. Снова кольнуло: главный инженер… Олька, где же ты, в каких каракумах?

На спинке стула — костюм, приготовленный матерью. Не новый, в котором ездил вчера в горком, а будничный, рабочий.

Шеляденко перехватил его возле прядильного и хлопнул по плечу:

— В путь ратный, голуба! Ей-богу, Пэ в куби, выходыть, парень не дурак.

Когда о назначении Николая узнали в доме Зборовских, отец сказал ему:

— Что ж, не боги горшки обжигают: уча других, сам учишься.

— Везет же тебе! — как всегда, по-своему оцепила событие Вера Павловна.

А Петь-Петух пренебрежительно изрек:

— Известно, у кого красная книжечка, тому везде семафор открыт.

Став главным инженером, Николай все больше и ближе знакомился с теми, кто в его подчинении, и с теми, кто над ним. Вначале не хватало решимости. По селектору, на расстоянии, давать распоряжения проще. Но когда начальники цехов сами приходят, их возражения нередко ставят в тупик: может, им виднее?.. Некоторые, Шеляденко например, действуют самостоятельно, не боясь ответственности. Другие, не менее опытные, предпочитают оставаться исполнителями, прячутся за спину главного или директора, часто звонят, а то и приходят из-за сущей ерунды: «Как вы считаете? Как посоветуете?..» Что ж поделать, если технология человеческих отношений куда сложнее технологии изготовления тончайших нитей искусственного шелка.