Или взаправду, как журит Гнедышев: «Что-то ершистой ты стала, малышка, ипохондричкой». Несомненно одно: если бы расположение духа измерялось термометром, у нее он засек бы минусовые градусы.

Вдруг, как говорится, «в один прекрасный день», Гнедышев приказал после звонка выталкивать всех из института, всех до единого, под личную ответственность руководителей отделов.

Так рано домой? Поначалу некоторые почувствовали даже неловкость.

— Твой Гнедышев сам бы до этого не додумался. Ждал, наверно, пока сверху прикажут. Наконец-то и у меня по вечерам жена дома будет, — подтрунивал Николай. — Неужто отныне не я, а ты станешь подогревать ужин?

— Я? Не обольщайся. По очереди будем.

«Очередь» чаще нарушала Ольга. Пройдет месяц, второй, третий, и снова — в путь-дорогу. Сетовать не приходится: у каждого свои обязанности. И сам он подчас уезжал по делам комбината. Но все же на душе спокойнее, если дома с сынишкой и матерью оставался кто-либо из них.

Толику пошел тринадцатый. За лето вытянулся, похудел. Сергей Сергеевич говорит: нужен спорт, воздух, а родители парня взаперти держат. Но что поделать, если Толик за город ни в какую? Все мастерит и мастерит кораблики. Откуда такая страсть? Кухню замусорил щепками, винтиками, полы перемазал красками. На городском конкурсе юных техников его модель атомного ледокола «Ленин» признана лучшей и ныне красуется на выставке во Дворце пионеров.

Толик щеголяет дома в красном спортивном костюме и шумно изощряется в полемике с девятилетним пузаном Генкой из соседней квартиры о дальних межпланетных плаваниях: на орбиту в космос запустили еще один искусственный спутник Земли. «Плотные слои атмосферы… невесомость…»

— Эх ты, дурачок! — подтрунивает Толик. — Спутника от ракеты не отличишь.

— Тоже мне Циолковский! — как умеет защищается Генка.

— Сдам-ка я вас обоих в милицию, — укрощает их пыл Дарья Платоновна.

— Его лучше сдайте, — пальцем указывает Генка, — чтоб не задавался.

Спутник… Циолковский… Дарья Платоновна прячет улыбку. Разве девятилетним сейчас девять лет?

…Лето Ольга провела в Кустанае. Возвратилась — на улицах Ветрогорска мглисто. Дождь. Мелкий, зябкий. Садиться мокрой в трамвай — ни малейшей охоты. Но что делать — пришлось. В вагоне старушка уверяет соседа — рослого военного, что атомные взрывы меняют климат, что не следует покупать атлантическую сельдь.

Ольга вышла из трамвая на остановку раньше, а дальше к институту — пешком. У перекрестка столкнулась с Евгенией Владимировной. Пошли рядом. Ольга в болонье, Глебова — под зонтом. Ольга искоса поглядывает на нее, рослую, крупно шагающую. Лицо как у манекена на витрине: гладкое розовое, но неживое — муляжное. И чуть нагловатое.

Срезая путь, подошли к институту не с главных ворот, а с тыла. Вдоль ограды, втянув обнаженную голову в воротник пальто и облапив рукой шею Леночки, прогуливается Петь. Рассекая кистью воздух, что-то горячо ей доказывает. Леночка вся какая-то поникшая, усталая, послушно кивает в ответ.

Гардеробщик принял из рук Ольги шуршащую влажную болонью. Перевесил другие вещи подальше.

Иной день стоит недели, иной, сколько ни понукай себя, прахом проходит. С утра — никаких спешных дел, но снова вывел из строя Смагин.

— Ерундовая работенка, — сказал он о труде Зимнева по кольмонтажу чаши водохранилища, — на выброс в корзину.

— Почему? Ведь его вариант дал огромную экономию!

— Виноват, Олюшка. Забыл, что при вас о Зимневе…

Стычки Смагина с Зимневым участились. Зимнев вышел на пенсию, но продолжает работать без материального вознаграждения. Рано утром появляется он в лаборатории, задумчивый и угрюмый, как всегда. Скупой на слово, как всегда. «Суворов в гидротехнике, и как Суворов прост», — сказал о нем Гнедышев.

Однажды в споре Парамонов указал глазами на его согнутую спину:

— Давайте спросим арбитра: у нас ведь работает такой ученый, пренебрегать мнением которого грешно.

— Он у нас работает на птичьих правах, — усмехнулся Смагин.

— Вы, вероятно, хотели сказать… на коммунистических началах? — холодно отрезал Парамонов.

Время вроде бы подменило Смагина. Незаметно и зло. Зашершавилась сеткой морщин шея, на щеках появились «собачьи ямки». А все гарцует, как цирковой конь. Лупоглазо рыщет: «Женечка, где вы?.. Женечка…» Попался наконец-то на удочку Морской окунь!

В нем обнаружились зависть и подозрительность. Когда Зимнев подарил ему свою монографию, выдвинутую на Ленинскую премию, нехотя взял ее, раскрыл, пробежал предисловие и тут же захлопнул. А после сказал:

— Личное мое мнение, Олюшка, эту книгу нельзя считать достойной Ленинской премии.

— Почему?

— Она отражает всего лишь маленькую долю трудов, выполненных сотрудниками нашей лаборатории.

Но, прочитав ее иронический взгляд, затормозил:

— Лучше было бы никого не выдвигать.

Видно, здорово уязвляет авторитет коллеги, который по творческой направленности гораздо выше его. Во всяком случае, Смагин принимает все меры, чтобы отделаться от Зимнева и обеспечить себе в лаборатории монополию.

У Леночки Елкиной тоже негладко. Что-то явно стряслось у нее. Допускает небрежности, неточности, переводя чертежи на кальку; упрекнешь — озлобляется, что никак на нее не похоже. Поначалу щадила ее: жаль застенчивую девушку. Но вот пожаловались на нее сразу трое. Опять-таки из-за расхождения копий с чертежами.

— Пойдем ко мне, — позвала Ольга, положив ладонь на ее плечо.

Леночка испуганно оглянулась. Тонкие пальцы застыли на кальке.

— Идем, — повторила Ольга и, чтобы не объясняться здесь, в чертежной, ушла к себе.

Сели к круглому столику. На нем графин с водой и стакан. Окно полуоткрыто. Ветки с каплями влаги на редких пожелтевших листьях, раскачиваясь, стегают по стеклу.

Леночка положила перед собой на колени журнал «Огонек». Это, видимо, позволяет ей слушать, не поднимая глаз.

— Стыдно за свою неряшливость, за то, что на тебя жалуются?

Отшвырнула журнал. И вдруг заплакала. Тихий плач ее надрывнее вопля.

— Ну перестань же. Впредь будешь аккуратней, да?

— Я, Ольга Фоминична… У меня все валится из рук. Я… — И после напряженного молчания: — Я… жду ребенка.

Чтобы собраться с мыслями, протянуть время, Ольга вынула из кармана расческу и стала причесываться.

— Петр Сергеевич? — Почему-то неловко было назвать его по фамилии.

— Да.

— Что же ты плачешь?

— Он не любит меня.

Леночка, Леночка, кому ты доверилась? Хотелось сказать ей все, что думает о нем. Но нельзя же причинять новую боль.

— Сколько лет тебе, Леночка?

— Двадцать два.

— Двадцать два. А ему тридцать. — И поняла: сказала глупость. Сказала так, должно быть, потому, что ситуация сложная.

Из цветочного горшочка на стене свисают густо покрытые листиками зеленые стебельки традесканции. Так переплелись, что трудно найти, где конец, где начало.

Нос Леночки припух. Лицо в красных пятнах.

— Он знает?

— Знает, Ольга Фоминична. Уговаривает сделать… Но я не хочу!

— Ты ждешь моего совета?

— Да. — Во взгляде испуг перед неведомым.

Итак, мать-одиночка. Ребенок, обреченный на безотцовщину. Но тут же вспомнила Николая, Дарью Платоновну… И ободряюще пожала Леночкину руку.

— Он, Ольга Фоминична, не плохой… Петр Сергеевич не так плох, как о нем думают…

Она еще пытается его обелить! Когда любят, верят, что любят хорошее.

В Нижнебатуринске умер местный врач Соколов. В престарелом, надо сказать, возрасте — восьмидесяти семи лет.

Сообщила об этом телеграммой Амеба.

Дарья Платоновна тут же позвонила Николаю:

— Я еду.

— Я тоже. — Соколов не просто «крестный». Его имя — Варфоломей — сопутствует Николаю всю жизнь.

Минут двадцать спустя Николай пришел за матерью в больницу.

— Отцу позвонить?

— Надо бы. Только… не уговаривай его ехать.