Так пришел день, которого не ожидали ни Сергей Сергеевич, ни Даша. Никто из них и в думах не помышлял о разлуке.

Вскоре еще одно событие — не такого, конечно, масштаба, как война, — вызвало немало кривотолков в Нижнебатуринске. Ранним утром неведомо почему опечатали редакцию и типографию «Будильника». А днем горожане узнали, что арестован Арстакьян, исчез Харитон.

— В чем дело? — Зборовский позвонил Кедрову.

— Арестован, — сухо ответил следователь. — А вас, господин полковой врач, в какой степени интересует судьба редактора-издателя?

Кедров иронизировал, но было ясно, что ни в какие подробности входить не намерен.

Сергей Сергеевич решил тут же навестить Августину Николаевну. Парадная дверь квартиры оказалась под сургучной печатью. Дворничиха, седая татарка, с грехом пополам объяснила:

— Женшинь ношью ехал вагзал.

Стоустая молва распространялась с поразительной быстротой. Стало известно, что Арстакьян за день до ареста продал иллюзион «Экспресс» местному купцу Назимову. Отхватив наличными солидный куш, тут же поспешно снарядил куда-то свою супругу. Не в долину ли Аракса? Но самое удивительное последовало позже: Арстакьян бежал из тюрьмы, оставив в сыром закутке одиночной камеры свое арестантское одеяние, складной нож и лом. Кто передал ему инструменты? Кто помог переодеться? Ясно лишь одно: план бегства был продуман не в одиночестве тюрьмы, а заранее, до ареста.

Итак, «Будильник» прекратил свое недолговечное существование. Погасли электрические фонари и кинематографа «Экспресс»: новый хозяин временно закрыл его на ремонт.

Сергей Сергеевич не менее других терялся в догадках. Кто же этот человек — Арстакьян? Мошенник? Фальшивомонетчик? Банкрот?.. А по городку между тем полз злой слушок: шпион, разведчик! Зборовский вспомнил повесть Куприна о хитроумном японском лазутчике штабс-капитане Рыбникове: ловкая, тонкая игра. Но Арстакьян? Впрочем, чего только не бывает! Немцы, по-видимому, готовили войну загодя, методично и, безусловно, обзавелись в России разветвленной сетью резидентов.

Спустя неделю газета «Глыбинская жизнь» сообщила, что, по полученным ею сведениям, два года назад в губернию прибыл главарь шайки, мошенник-аферист под кличкой Арстакьян. Прикрываясь личиной добропорядочного человека, он добился расположения доверчивых уважаемых господ. Начальник нижнебатуринского сыскного отделения, установивший за ним неусыпный надзор, уточнил, что Арстакьян время от времени переправлял из своего иллюзиона «Экспресс» под видом катушек с кинолентами, подозрительные грузы. Перевозкой их занимался Харитон Бугров — надежный сообщник Арстакьяна. Агент сыскной полиции проследил, как Харитон, не доехав одной станции до Глыбинска, соскочил, держа под мышкой пакет (груз с кинолентами следовал багажом без пассажира). У будки стрелочника Бугров заметил слежку. Завязалась перестрелка. Агент смертельно ранен, преступник скрылся. Бежавший из тюрьмы Арстакьян тоже канул, как в омут. За поимку опасных преступников назначена денежная награда: 400 рублей за каждого.

Сергей Сергеевич стоит на перроне, чуть пополневший с тех пор, как Даша первый раз увидела его в Комаровке. В офицерской форме, окружен сослуживцами. Соколов, как всегда, балагурит. Тут и кастелянша.

Даша отошла в сторонку.

В эшелоне новобранцев запели. От вагона к вагону — разные песни: веселые, плясовые и заунывные. Их поют крестьянские парни, городские мастеровые, сапожники, пекари…

На перроне тысячная толпа провожающих. Шум голосов, крики, бабьи причитанья. И смех… смех ничего не понимающих детей.

Даша прикрыла ладонями уши. Вчера ночью Сергей Сергеевич поцеловал ее и быстро уснул. Устал. А она до самого рассвета лежала с раскрытыми глазами. Сколько раз, бывало, он повторял: «Видишь, люди привыкли, что мы вдвоем. Кликушам и тем до нас дела не стало». А ей все думалось — не жить им вместе. Что-то теперь будет? Уедет. А она остается. Одна. В том-то и дело, что не одна… Все откладывала, таила от него, и стыдно и радостно. Сказать? Мешают больничные. Отошли бы, что ли?

Удивительный человек Варфоломей Петрович: отгадал ее мысли. Посмотрел на часы, висевшие под крышей вокзала, оттеснил окружавших Зборовского, оттащил всех от вагона, всех, кроме нее:

— До отправления двадцать минут. — Кивнул на Дашу и доктора. — Может, им о семейных делах договорить надобно.

И, хотя вокруг народу все равно не оберись, шумно, как на базаре, оба уже никого не замечали.

В наступивших сумерках они стояли друг против друга: синие глаза смотрели на черные, черные на синие. Двое из разных гнезд, согретые одним дыханием.

Раздался удар станционного колокола.

Воинский состав вот-вот тронется. Готова пальцами вцепиться в тупо черневшие из-под вагонов тяжелые колеса. Да разве их остановишь? Сказать? Скорее сказать последнюю правду о себе:

— Не одна я… не одна остаюсь.

Обессиленная предстоящим счастьем материнства и несчастьем близкого расставания — так нелепо все совместилось, — она едва держалась на ногах. И только слушала, как, крепко обняв ее, говорил он:

— Даша… Дашурка милая… почему раньше молчала? Родной мой глупыш.

Снова прогудел колокол. Пробежавший мимо юнец офицерик крикнул Зборовскому:

— Третий вагон, доктор. Третий от хвоста. Поторапливайтесь!

Даша вздрогнула. И, не отрывая взгляда, мягко оттолкнула его.

Подошли больничные. Зборовский расцеловался со всеми. О чем он говорит на ухо Соколову?

Духовой оркестр на перроне заиграл марш. Трубачей было мало, и получалось так, что барабан гремел громче всех: барабанщик усердствовал не по разуму.

«Шчок-шчок-шчок…» — застучали колеса, сначала глухо, потом все зычнее. А Даше чудилось: «Всё… всё… всё…»

Толпа постепенно редела.

— Уехали, — вздохнул Соколов и, чтобы утешить Дашу, добавил: — Скоро будем его встречать. С цветами, с победой.

ЧП стряслось поздно вечером, но весть о нем мгновенно прокатилась по цехам. Пострадавшую увезла «скорая помощь».

Сменный инженер Бирюкин, что называется, ни жив ни мертв. Сразу же связался по телефону с диспетчером. Тот позвонил на квартиру к начальнику цеха Шеляденко и послал машину за директором завода Груздевым.

У Шеляденко ноги что длинные рычаги: три шага — и в цехе. Узнав подробности, почувствовал, что слабеет, и молча опустился на стул. Потом вскочил, разбушевался:

— Якого биса прикрыли мыльно-щелочный раствор погаными досками? По чьему недогляду? Как выйшло, ще про цэ не знала переходящая змина? — Зубы у него крупные, похоже — созданы, чтобы щелкать грецкие орехи.

Директор пошуровал пальцами в накладном кармане синей гимнастерки. Вынул папиросу. Перекатил ее из одного угла рта в другой, так и не закурив. Давно на заводе не происходило серьезных увечий. Легкие травмы случались, но чтоб такое… Представил, как вытаскивали ее оттуда… принявшую страшную ванну. И ему вдруг показалось, что пепельная бородка его стала реденькой-реденькой, что отдельные волоски шевелятся, буравят кожу.

Позвонил в больницу. Толком ничего не ответили. Потом сами дали знать: состояние крайне тяжелое, ожог двух третей тела.

Галя Березнякова. Непоседливая, безобидная. На демонстрациях распевала звонче всех. Склонит голову чуть набок и затянет. И после того, как дочь у нее появилась, такой же осталась… Зачем побежала по доскам? Могла ведь обойти баки как положено. Теперь ей ничем не помочь. Вернется домой — если только вернется — инвалидом.

Всего неделю назад он отстранил от работы начальника штапельного цеха Земцова — за срыв квартального плана. Цех временно по совместительству принял Шеляденко. И вот ЧП. Словно назло — «подарок» к 16-й годовщине Октября.

Шеляденко стоит посредине конторки и смотрит немигающими глазами прямо в лицо: суди, суди мэнэ, директор! Проводит по табелю пальцем, перечисляя фамилии дежурных. Ноготь черный, утолщенный, прищемил его в прошлом году вилкой коромысла прядильной машины.