Куропаткин, Горшков, Бурцев, Вишневская и даже прозектор Рогулин… У всех она занималась студенткой, всех знала и по рассказам отца. Теперь, здороваясь, они называют ее не Инночкой, а Инной Сергеевной. Она ординатор-терапевт в клинике пропедевтики в том же медицинском городке.

Кончит работу, скинет халат, а возле вешалки ее уже ждет Лагутин. Проводит до трамвая, а то и вместе поедут. В спину с любопытством поглядывает не одна пара студенческих глаз. Не по времени красиво одета, а главное — она ведь Зборовская, дочь Сергея Сергеевича.

Вера Павловна с радостью замечала, как крепли отношения Инночки и ассистента Лагутина. Он уже в их доме не советовал: «Эту картину было бы лучше перевесить туда», а просто-напросто сам принимался перевешивать. Инночке двадцать восьмой. Годы, они умеют мчаться быстро. В цвет входят другие, молоденькие девушки. А война пожирает женихов. Скоро безрукие, безногие и те будут на вес золота. Что ж ты колеблешься, дочь моя? Не медли, решайся!

Шло лето сорок четвертого года. Продолжались бои северо-западнее Резекне, шло наступление на юго-запад от Пскова и Шауляя. Войска расширили плацдарм на левом берегу Вислы. Воины 1-го Украинского фронта в предгорьях Карпат овладели городом и крупным железнодорожным узлом Самбор, а 4-го Украинского — Бориславом. Далеко в Прибалтику продвинулась лавина Ленинградского фронта.

Из Ветрогорска уходит эшелон за эшелоном: орудия и люди. Эшелон за эшелоном возвращаются с фронта: раненые. А город и окрестности усыпали цветы: мы — жизнь, мы — радость.

В день жестокого боя под Елгавой, когда осколки пробили грудь Николая, в этот день Инна стала женой Лагутина.

Почти одновременно Сергей Сергеевич получил две телеграммы. Пришли они в санотдел фронта. Первая: «Инночка вышла замуж за Лагутина». Вторая: «Наш сын погиб…» Два полярных события: сына нет в живых, дочь начала новую жизнь.

Дивизион двигался на запад. Походы, бессонные ночи. Лицо у Нельки посерело, глаза сузились. В то время когда Николай отсчитывал последние минуты перед боем, она, замаскированная шалашом из зеленых веток, не спускала с головы наушники. По сапогу ее ползли муравьи, а в груди тоже копошилось что-то мелкое, жалкое.

Немцы пытались бомбить боевые порядки двинувшихся на Елгаву частей. Орудия дивизиона капитана Рудкова, поддерживавшие пехоту, действовали в полную силу. Огонь! Огонь! Огонь!!

Вдруг смолкла батарея Колосова. Бронеколпак, невдалеке от которого он только что находился, разворочен, и сам он, комбатр, откинутый воздушной волной, лежит замертво на земле.

Середа ужаснулся.

— Э-эх! — вырвалось у него. Наклонился: ни пульса, ни дыхания. Отстегнул планшетку Николая — в ней документы, адреса близких. Если бы сам он лежал бездыханным, точно так же поступил бы и Колосов.

Время торопило. Бой продолжался. Середа побежал вперед.

К тысячам случайностей войны, здесь, под Елгавой, прибавилась еще одна. Нелька подползла к Колосову. Глаза его смотрели отрешенно, на гимнастерке, справа от портупей, дорожкой — липкая кровь. Расстегнула ворот и приложилась ухом к груди.

Зрачки Николая медленно ушли под веки.

— Пей!.. — Наклонила флягу к его рту. — Пей, товарищ старший лейтенант! — старалась перекричать рев орудий, гул самолетов и взрывы падающих бомб.

Глотнул.

Потащила его на себе. Тяжелого и такого покорного.

— Ты будешь жить! Ты будешь жить!

На мгновение он открыл глаза: красные и черные кольца клубились, уплывали куда-то вверх… Тело жгло, будто швырнули его в самую гущу крапивы. Чьи-то губы дышат в лицо теплом, а ему никак не согреться.

— Мама!

Совсем другое, знакомое и незнакомое лицо. Кто ты?

Все существует в этом мире: героизм и трусость, дружба и предательство, любовь и ненависть. Но великую душу народа ничто не может запакостить — она останется чистой.

Война… Кто сполна хлебнул этого полынного напитка, вовеки не забудет его горечи. Горечи разлук, горечи потерь, горечи розыска близких.

Два месяца жизнь держала Николая на временной прописке, и никто из врачей не мог бы поручиться, что сделает ее постоянной. А непутевая Нелька шла с дивизионом все дальше и дальше на запад.

Лишь спустя десять дней после письма Середы Дарья Платоновна получила официальное извещение: узнала правду — сын ранен, в госпитале. Сразу же выехала к нему. Несколько позже и сам Середа сообщил ей о своей жестокой ошибке.

Не объятиями радости сын встретил мать — мучительным кашлем. Полулежал на койке зелено-серый, с провалившейся грудью. В одной руке воронка кислородной подушки, в другой — газета. Горькая судорога пробежала по его губам. Задышал хрипло, устало. И все-таки это был он, ее мальчуга. Можно тронуть его руку, волосы. Можно, нет, нужно улыбаться ему…

Дарья Платоновна стала приходить в госпиталь ежедневно, рано утром — как на работу. Не просиживала часами у постели сына. Не вздыхала тяжко, глядя на его маету. Она всегда была в деле, в труде: проветривала палату, помогала перестилать постели, кормить больных, раздавать лекарства. И только когда сын спал, подбиралось отчаяние: вот он, жив, но будет ли жить?

К ней привыкли. Никому и в голову не приходило, что она здесь посторонняя, что своими частыми посещениями нарушает госпитальные правила. Даже вахтер, одноглазый солдат, приветствовал как свою:

— Доброго утра, Дарья Платоновна. А наши-то взяли Белград!

— Доброго утра! Мы уже в Восточной Пруссии…

— Доброго утра, Дарья Платоновна. Овладели городом Киркенес в Норвегии. А в Закарпатье — Ужгородом.

На юго-западе от Кенигсберга советские воины завершили ликвидацию окруженной Восточно-Прусской группы. Зажатые на мысе Кальхольцер-Хакен, немцы пытались продержаться хотя бы несколько дней, чтобы, выиграв время, эвакуировать морем остатки разгромленных соединений. Маневр не удался… Русские овладели Гданьским портом; части 3-го Украинского фронта вышли на австрийскую границу. Продолжался поход на Берлин, на землю тех, кто злодейски начал войну.

Прочтет Николай сводку в газете — глаза на миг загорятся и снова потухнут: что он теперь для фронта? Балласт!

Дарья Платоновна угадывала его мысли. Не изворачивалась, не тешила словами — поправишься, мол, скоро встанешь, и снова — в армию. Знала — этого не будет; в груди его осколки металла. И оттого что не хитрила, оттого что, неслышно ступая между койками, поправляла одеяла не только ему, но и другим, подавала еду не только ему, но и другим, Николаю становилось спокойнее, и думы — злые, встревоженные осы — жалили меньше.

Листки длинных посланий Сергея Сергеевича полны ободряющих слов. О болезни не расспрашивал. Вскользь заметил: «Если мама рядом с тобой, я спокоен». А ей: «Когда врачи разрешат, вези его, Дашура, в Нижнебатуринск». Как юноша в годы земства, верил в Соколова и нынешний генерал медицинской службы профессор Зборовский.

Восемь месяцев возле сына. Дарья Платоновна работала уже в штате госпиталя вольнонаемной. Но как только Николай чуть поокреп, добилась перевода его, по запросу Соколова, в Нижнебатуринск.

Нижнебатуринск, потом — Комаровка.

Март — вековой предвестник теплых дней — иногда еще стращал морозными ночами. Но утренний туман растворялся быстро. Солнце любовно поглаживало землю. Рокотали ручьи. Безлистые ветки тополей и лип напоены влагой. Воздух легкий, чистый, точно процеженный.

Комаровку ни разу не бомбили. Но и в ней все напоминает войну: женское засилье и горожане в колхозах; медали и ордена на груди у калек, безлошадье, нехватка семян. Из четырех сыновей колхозного бригадира полегли трое: один под Харьковом, другой в Словакии, а самый последний — первым пал под Могилевом.

Изба Фомы Лукича отошла под колхозный коровник. Ее удлинили, выбелили, окна заколотили: рейка — просвет, рейка — просвет… Из семьи не осталось никого, кроме Ольки, и та в Ленинграде. Федя убит под Нарвой. Их мать до этой зимы кое-как держалась. Потом вдруг стала слабеть и умерла.