Не впервые судьба бросала Дашу на исходные позиции — в Комаровку. Едва успел зажечься свет в трех оконцах ее избы, как потянулись соседи.

Городам не хватает не только продуктов, не хватает врачей, — каково же деревням? Радиус обслуживания Комаровского фельдшерского пункта расширился: захватил Мушары, Гречихино. Многовато, а нужно справляться. Одной справляться. Снова спрос на Дарью Платоновну с утра до полуночи и с полуночи до утра. На роды, правда, зовут теперь редко. Кто ж рожает в войну?

Всех помнила Даша по имени, по прозвищу. Но пришли и новые люди — те, кого война прогнала из городов. Новые люди — новые друзья.

Собралась как-то на кладбище, навестить Андреяна Степнова, фельдшера-неудачника, обучавшего ее грамоте. Хоронили — это-то хорошо помнит — у забора, как самоубийцу. Да чуть не прошла мимо — затерялась его могила среди зеленых бугорков земли с крестами и без крестов, что устлали собой деревенское упокоище.

Уцелевшие комаровские старики, останавливая сына «фершалши», щупали его, костлявого, словно хотели удостовериться, что он это, доподлинный. Бабы, помнившие Дашиного малолетка, глядя на него, тяжело ступающего, бледного, худого, сочувственно вздыхали: не жилец!

Он и сам себе казался похожим на скелет, который однажды видел в анатомичке у Инны. Забредет иной раз в избу, где жил его сверстник. Радость, если покажут письмецо, присланное с далекого фронта. Совестно, что сам он теперь не там. Обратно до дому добирался с трудом: длинной, очень длинной стала для него комаровская улица.

Горя нынче много. Фельдшерице оно виднее: из каждой избы выпирает. Но когда пахучим маем объявили победу, когда нужно было радоваться и смеяться, Дарья Платоновна заплакала. В первый раз за все эти годы заплакала.

Подобно всаднику на одичавшем коне, Николай не знал, удержится или жизнь выбросит его из седла. Дважды отлеживался в госпитале. Варфоломей Петрович делал все возможное, чтобы выходить «крестника», но свищ не заживал. Ярлык, приклеенный ВТЭКом — «инвалид Отечественной войны», — вселял неуверенность.

Не заживала и другая рана: Инна. Никогда напрямик не раскрывал ей причину своего отчуждения. Но не думал, что она сможет так резко отвернуться от него.

Неожиданно она прислала в Комаровку письмо — совесть замучила или кто надоумил? Прочел и разорвал. Ветер поднял бумажные клочки и погнал их далеко со двора.

То ли в самом деле лето живительно, то ли время свое взяло, но вот шаги Николая стали уверенней, дыхание ровнее, кашель реже. Сам починил крышу избы. Сам для колхоза отремонтировал две жатки и конные грабли, для МТС — колесный трактор. Пригодилось забытое, «слесарь-студент»! Уставал. Отдохнув, снова работал. И вдруг начал курить.

— Нельзя! — мать вырвала изо рта папиросу. Потом разрешила: — Если без дымка тебе тошно, кури. Воздух комаровский все выветрит.

Война позади. В Потсдаме идут переговоры трех великих держав-победительниц. А Комаровка — махонькая точечка на огромном шаре земли, которая и на карте-то не отмечена, — вглядываясь в этот еще бушующий мир, продолжала свою будничную трудовую жизнь.

Вдоль берега Комарихи зеленым морем колышутся травы. Пора сенокоса наступает на пятки уборочной страде. Шумят колхозные хлеба, дружные, пышные всходы ждут людей. А людей не хватает. Бабы, о эти бабы! Они и косят, и вяжут снопы, и скирдуют, они и на токах. Днем комбайн работает на срезе, ночью на молотьбе. Комаровка снимает первый послевоенный урожай — урожаи победы. «Уберем хлеба быстро и без потерь!», «Досрочно выполним план хлебозаготовок!» — призывают красные полотнища у развилок дорог.

Избы в Комаровке не запираются и на ночь. Достаточно чуть поднажать плечом, дверь поддастся. Но Олька вздумала дать знать о своем приезде иначе: легонько побарабанила пальцами по окошку и спряталась за угол избы. Туда, где оставила чемодан.

Занавеска приподнялась:

— Кто там?..

Голос Дарьи Платоновны показался другим, глуше. В освещенном окне вся она как портрет в раме: знакомое с детства лицо, русые, на прямой пробор, протканные уже сединкой, волосы.

— Кто там? — повторила Дарья Платоновна. Повернулась спиной и попросила кого-то в комнате: — Выйди, погляди, кто озорничает.

Выходить не пришлось.

— Я это! Олька.

Дверь косой тенью прикрыла Николая. Он стоял у стены в голубой майке, широкоплечий, загорелый.

— Да какой же ты инвалид?!

Лампа в избе Колосовых горела допоздна. Сельчане не тревожили — спать легли рано: чуть свет — на поля.

— Я недельки на две, не больше, тетя Даша.

— Да хоть всегда живи у меня, дурашечка, что торгуешься? Места хватит.

— Ну, рассказывайте о себе.

— Рассказывай ты, Оленька.

— Мне еще два года учиться. На вечернем. Днем работаю лаборанткой.

— Лучше бы на дневном. Мы тебе поможем. Учиться и работать трудно.

— А тебе, Коля, не трудно было?

— Чудачка! Ты после войны, после блокады… Куда тебе. Хилая ты.

— Хилая?

Первый отдых после войны. Олька пробыла в Комаровке две недели. Николай целыми днями пропадал на МТС. Дарья Платоновна — в амбулатории, в детских яслях. Ясли освободили женщин для полевых работ. Семьдесят ребят. Их кормят три раза в день. Дарья Платоновна настояла, чтобы увеличили норму. И колхоз расщедрился: мало что прибавил продуктов — закупил в Нижнебатуринске игрушки.

За околицей, как и прежде, усадьба МТС. Двор в пятнах черного мазута. В кузнице пе́кло — чем только дышат? Еще школьницей Олька забегала сюда отыскивать отца. И вспомнилось ей, как по улицам Ленинграда шли партизаны с ленточками на шапках, обожженные солнцем и огнем. А у нее на душе все кричало: если бы отец был жив! Если бы Федя жил!.. Если б… Большущие глаза Ольки с такой тоской блуждали по горизонту, что Николай безошибочно читал ее мысли: иной стала Комаровка. Приехала, и нет ее, той, которая снилась. Нет детства — оно ушло; нет матери, ласковой и кроткой; лето в разгаре, а ты, отец, неугомонный, неутомимый… лежишь в земле.

— Не назад, вперед глядеть надо, Олька, — сказал Николай.

На межах, у дороги, — столбушки с дощечками. Они отмечают границы участков, закрепленных за звеньями. На одном прочла: «Просо, 3,5 га, звено К. Булатовой». Катя? Плотненькая и отчаянно веселая. Вместе в девятилетку с ней ходили. Три километра туда, три обратно. Каждый день — в мороз, в слякоть. Вместе в школьном хоре пели. Драмкружком руководил Мишка Булатов, — тогда еще он не был ее мужем. Назначал свидания то одной, то другой. Катя дальше учиться не стала, не уехала из Комаровки. «Не могу без него», — объяснила. Думалось, дурачится, а вышло у нее по-серьезному. Миша в первый год войны потерял ногу, работает шофером.

За мостом Гречихино. В Гречихине ни крупинки гречи, а все лук, лук. На шестистах гектарах сплошь лук. Далеко разносится его едкий запах.

…Завтра уезжать. Олька прощалась с Комаровкой. Скоро оборвутся последние нити, связывающие с ней. К вечеру потащила Николая бродить.

Луна вошла в полную силу. В Ленинграде не любили таких ночей: они облегчали немцам воздушные налеты. Не верится, что страшное в прошлом. Что началась демобилизация. Что людям снова разрешили отпуска.

— Узнаешь, Олька? — Огонек папиросы осветил циферблатик на его руке. Поднес часы к ее уху. — Слышишь?

— Неужто всю войну с тобой были? — Те самые, ее часы, только ремешок другой: был узенький, а этот широкий.

— До самой Елгавы дошли. И в медсанбате, я в госпитале, все при мне. Ни разу не чинил. Был уговор, помнишь? «После войны отдашь». Война кончилась.

— Оставь их у себя.

— Не-ет.

Снял их и затянул ремешок на ее худеньком запястье. Отверстий не хватало. Кончиком перочинного ножа пробуравил новые.

С берега тянется чья-то, на два голоса, песня: начинает ее девичий, подхватывает мужской. Теплая, мягкая ночь. Встречный ветерок поглаживает шею, вздувает волосы, шалит подолом легкого платья — синего с белыми полосками. Олька поминутно одергивает непослушные складки, но юбка вздымается парашютом, кажется, унесет ее ввысь — тонкую, с острыми, как у подростка, коленками.