Сергей Сергеевич в сердцах стукнул кулаком по своему колену:

— Кто самый большой трус на земле? Вор. Как видишь, Лагутин струхнул: уехал.

— А Инне вы все это рассказали?

— Да.

— И как она?

— Как видишь… рассталась с ним. Он — на юг, она — на север, в Ленинград. В Ветрогорске оставаться не хотела: стыдно.

В столовой зазвонил телефон. Спрашивали Николая.

— Мальчуга? — Теперь и Олька называет его этим теплым материнским словом. Сначала — подшучивала, подражая Дарье Платоновне, потом привыкла. — Ты скоро домой?

— Еду.

Николай вернулся поздно, вошел едва слышно. Спрятал в тумбочку купленный в «ТЭЖЭ» пакет.

Олька шевельнулась, но глаз не открыла. Толик разметался во сне, одеяльце в кроватке сбилось к ногам. Ничем не вышибить у него привычку держать палец во рту.

Обычно Николай засыпал быстро. «Проваливался в сон», как говорила Олька. А сейчас не спалось. Мерещился отец — сердитый, усталый. И Инна с сынишкой. Как решилась одна уехать в Ленинград?

Толик вскрикнул, — страшное приснилось, сынок? Встал. Не зажигая света, поднял его на руки. Губы ощущают теплоту ребячьего тельца. Потому ли, что сам вырос в иных условиях — кроме матери, никого не имел, — лелеял, порой баловал сынишку. Хорошо это или худо? Уложил обратно в кроватку. Толик еще долго будет возиться. Привык, что укладывает бабка. Отдав свои молодые годы сыну, она с той же сердечностью заботится о внуке. Достается же ей! Но чтоб оставить больницу и слышать не хочет: «Столько лет халат белый ношу!»

Осторожно ступая, прошел переднюю, кухню и приоткрыл дверь в комнату матери. Лежа в кровати читает. В городской библиотеке она слывет самым активным книгочием. Книга в свое время раскрыла перед ней завесу над тем, что было дальше Комаровки. Будто приподняла на высокую гору, с которой видела все новые и новые дали.

Присел на кровать. Рассказал о раздорах в семье отца.

— Он зря никого не обидит, сынок.

Николай вздрогнул: кто-кто, а мать могла бы утверждать обратное.

— Почему ты такая всепрощающая?

— Ой, нет! Я и не прощала ему. Не считай меня малодушной. — Костяная шпилька, придерживавшая свернутый на затылке узел, выскользнула, упала на пол. Русые, тронутые сединой волосы, прикрыли все еще прямую спину. Разделила их пальцами надвое, потом каждую половину еще на три пучка и начала заплетать косы. — По старым временам отец твой был честнее многих других. Но… питерский доктор и комаровская Дашка? Все равно ни ему, ни мне радости не было бы. Я бы к себе с черного хода пускала комаровских баб в сарафанах да мужиков в сермягах и лаптях, а он свою питерскую знать — с парадного? Фальшь — что бугорок на дороге: рано или поздно споткнешься. Его надо обходить или срезать. — И после небольшой паузы добавила: — Вот мы и обошли.

— Но ведь времена менялись, люди и понятия менялись, ведь отец женился на Вере Павловне после революции?

— Да, после. Что из того? По-твоему, революция так сразу и переделала людей? С тех пор больше трех десятков лет прошло, а разве у тебя на комбинате все одинаковы?

Мать задумалась и будто про себя проронила:

— Не было тогда у него силы в характере. Потому-то неряшливо и решил свою жизнь. — Затем вдруг сказала: — Ходи чаще к отцу. Тяжело ему. Одинок он.

Почему таким видится ей?

Вокруг ее губ едва заметная паутинка морщин — прикосновение старости. Прядки седых волос. А глаза голубые-голубые. Сколько выстрадала эта женщина, нежная, сдержанная, мудрая! Ничто не сгорбило ее плеч.

Мать рассталась с отцом девятнадцати лет. Позади целая жизнь. Но ни разу с тех пор, как перебрались в Ветрогорск, не пожелала видеть его. Зачем? Они встретились на восходе жизни, а закат — закат всегда грустнее. Отец же часто обращался к ней за советом. Как? Да очень просто. Заметив, с каким вниманием она слушает все, что касается Сергея Сергеевича, Николай рассказывал о нем все более и более подробно. Поэтому все удачи и неудачи Зборовского, его думы, домашние заботы, которыми делился с сыном, как бы фильтровались его добрым, оставленным в далекой молодости, другом. Действовал никем и ничем не регламентированный внутренний такт. Невидимые нити связывали этих стареющих людей.

В светло-оранжевом и потому всегда кажущемся солнечным здании все четыре этажа занимает научно-исследовательский институт гидрологии и гидротехники. Здесь, в фильтрационной лаборатории института, выполняют работу для проектируемых, строящихся и уже действующих гидростанций, для плотин, шлюзов и земляных дамб.

С предельной точностью воссоздаются здесь рельефы берегов и дна рек, потоки подземных вод, производятся сложнейшие расчеты по методу ЭГДА — электрогидродинамических аналогий. Этой-то лабораторией и руководит Смагин.

Окончив геолого-географический факультет и став почвоведом, Олька не имела никаких знаний в области гидросооружений, гидродинамики, электрического моделирования, то есть не знала всего того, что требуется при исследовании методом ЭГДА. Но в те послевоенные годы, когда она пришла сюда, даже школьник с восьмиклассным образованием считался бы специалистом, которого с грехом пополам можно приспособить к этим исследованиям.

Нужно отдать должное доктору технических наук Зимневу: немало времени потратил на нее.

Сухощавый, с косо срезанными плечами, с зеленовато-бледным лицом, он был очень суров и странен. О нем знали как будто бы всё, а считали замкнутым, нелюдимым. Знали, что отец и мать у него русские, но родился он почему-то в Дании и вывезен был оттуда шестилетним. Знали, что смолоду потерял жену и с тех пор все свое нерастраченное богатство любви расходует на дочь — к слову сказать, замужнюю — и на решение масштабных вопросов гидротехнического строительства. Крупный авторитет в области исследований фильтраций методом ЭГДА, он до сих пор считал себя учеником — хотя и сам уже имел немало учеников — известного гидравлика академика Николая Николаевича Павловского. Немало нового внес в применение этого метода при расчетах различных сооружений.

Зимнев обучал терпеливо и требовательно. Сам разрабатывал методику, проводил опыты, составлял технические отчеты. Она же поначалу лишь помогала готовить модели и записывать результаты наблюдений — обычная работа техника.

Сложное постепенно становилось доступным, более того — повседневно необходимым. Ей стали поручать, как принято говорить в институте, «ответственное исполнительство». Дальние командировки были интересны. Она побывала в районах Средней Азии, на Кавказе, в Хабаровском крае. Но когда появился сын, Толик, каждая отлучка, пусть даже недолгая, стала тяготить. И хотя добрую часть забот о внуке взяла на себя Дарья Платоновна, подумывала, не перейти ли на работу, не связанную с разъездами?

Как-то Николай сказал Смагину:

— Олька уволится, если ты не подберешь ей оседлого места.

— Никуда от нас не денется, — отмахнулся Смагин. — Кто, как она, влез в ЭГДА, того никаким крапом оттуда не вытащишь. А с мужем, если хочешь знать, разлука бывает на пользу: не мешает чуточку поотвыкнуть, освежиться…

Кабинет Гнедышева помещается в левом крыле этажом ниже. И если в нем свет, уходить домой как-то неловко. Когда шторы на окнах раздвинуты, Ольга видит все, что там происходит: теребит директор пятерней свой зачес — нервничает; дымит папиросой — значит, работа идет полным ходом; стоит возле окна бирюком, бренча пальцем по нижней губе, — что-то обдумывает; сидят рядком у него люди — совещание.

Олька сменила туфли на уличные, прикрыла окно.

Часть двора под тенью, на другой еще солнечно. Николай курортов не терпит: «Сочи, Ялта… один пыльный листик на двоих. А в Комаровке — ходи в чем попало, хоть босиком». Избенка Дарьи Платоновны ветхая, на зиму ее заколачивают, но в летнюю пору — ничего, еще служит. На этот раз с отъездом задержались. Толика отвезет туда «бабка Далья». Потом приедут они.