Собралась было домой — звонок Гнедышева:

— Ты еще здесь, Ольга Фоминична? Очень кстати. Возьми-ка расчеты «АН-46», кальку и давай быстрее ко мне!

Пересекла коридор. По обе стороны на дверях мелькают знакомые трафаретки: «Лаборатория гидротурбинных блоков», «Отдел инженерных конструкций», «Отдел грунтов и оснований»…

Прихлопнула изнутри дверь лифта и сразу же увидела себя в узком зеркале: волосы — успевай только стричься — слева заправлены за ухо, справа прикрывают щеку. Рыжие. Модницы не верят, что свои они, некрашеные. На коже ни единой веснушки. К лету появятся две-три — возле носа, на шее — и то чуть видны под загаром. Не раз подмечала: выйдет девушка замуж, так и голос певучей, плечи круглее, раздобреет, в глазах особая серьезность появится. А ее, Ольку, ничто не меняет. Все тот же шпански задиристый нос, по-девчачьи острые плечи, и неспокойные, очень подвижные руки — таких в кармане не удержишь. Николаю она до подмышек. «Инженер… жена… уже мама… а никакой в тебе солидности», — подтрунивает над ней.

Лифт звякнул и остановился. Первый этаж. Чуть замедлила шаг, чтобы уменьшить стук каблуков. На двустворчатой двери, за полоской стекла, черной тушью: «Директор».

— Роман Васильевич у себя? Один? — сама не зная к чему спросила секретаршу.

— Смагин у него.

Имен и отчеств не признает. У других секретарши молоденькие, с кудельками, с сережками, брошечками. А гнедышевская — седая, остроносая, вечно в одной и той же черной, колоколом, юбке.

Гнедышев вынул из ящика карту, разложил перед собой. Смотрит сочувственно — нехорошая примета:

— Придется тебе, Колосова, снова собираться в дорогу. — И пропел: — «В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю…»

«Дальняя» означало у него или самолетом, или недели на две-три, а то и больше.

Острием красного карандаша вывел кружок внизу карты, и тут же карандаш метнулся вверх и вправо — нарисовал еще один. Колоссальный прыжок с юга на северо-восток. Из района засушливых мертвых степей Узбекистана под шифром «УС-1» — в точку, помеченную шифром «АН-46», в Сибирь.

— Ты знакома с исходными данными?

— Да, Роман Васильевич. Но я не думала, что обе командировки придется совместить.

— Я тоже до вчерашнего вечера этого не думал. Однако… Надо наконец разрешить спор, где быть плотине для ГЭС. — Подал газету, в которой красным карандашом была взята в рамку статья «Слово старожилов» — письмо группы колхозников. Коротко и довольно убедительно колхозники заявляли, что им не понятно, почему ученые и проектировщики пришли к выводу, будто затопление плодородной долины принесет государству пользу. Вода навечно скроет обжитые испокон веков тридцать тысяч гектаров, на которых выросли и набрали завидную силу десятки колхозов. Нешуточное дело — сселять людей с насиженных мест. Не так-то просто начинать все сызнова.

Сидя сбоку от стола, Смагин с нарочитым безразличием поглаживает ладонью щеку и насмешничает:

— Снова в командировку ее? А семья?.. А муженек?..

— При чем тут семья! — вспыхнув, огрызнулась.

— Вот и ладно. Не будем спорить. Значит, согласна, — подхватывает директор. — Два дня тебе сроку: закончишь расчеты, и счастливого пути!

— Не успеет! — снова вмешивается Смагин. — Уже вечер, а завтра выходной.

— Тем лучше, в запасе целая ночь и день, — улыбается Гнедышев. Когда улыбается, чего для него не сделаешь.

— А если билета на самолет не достану? — пытается отстоять она хотя бы денек.

— Достанешь, достанешь, — укрощает Гнедышев. — Много ли ты места, малышка, займешь, — и, провожая до двери, не дает одуматься: — Не теряй попусту времени, товарищ Колосова!

Вернулась в лабораторию. Вынула из сейфа карту, стала знакомиться с нею. Здесь степь, жарко. А вот здесь тайга. Предстоит работать в комиссии, которая вынесет окончательное суждение о створе будущей ГЭС.

Зажгла свет. Суббота. Толик, должно быть, укладывается, измучает бабушку, требуя: «Сказку… Сказку…» А Дарья Платоновна и рада побаловать внука.

Звонок давно прозвенел, но все равно во многих отделах высиживают. Как-то к слову спросила Смагина:

— Почему вы задерживаетесь?

— А вы, милейшая, почему?

— Вы можете вызвать.

— А меня — Гнедышев.

Признаться, и в самом деле удобно, когда нужный тебе сотрудник и вечером под рукой.

Вынула из сумочки ключи. Закрыла книжный шкаф, сейф, ящики письменного стола. Всегда, уходя из института, уносила в сознании именно эти последние замочные щелчки.

По пути заглянула в чертежную. Ряд потушенных ламп. Ряд столов — доски с них сняты; щиты — как скелеты. В корзинках обрезки бумаг. Рано утром уборщица наведет здесь порядок, а сейчас неприглядно. В углу, под конусом света, над кульманом склонилась Леночка Елкина. Аккордная ли работа или обычная, но каждый день, даже под выходной, уходит поздно. Чертит она аккуратненько, вдумчиво, будто видит не бумагу, не тушь, а каналы, плотины, электростанции. Подперев кулачком подбородок, Леночка нахохлилась — разглядывает кальку. Под тонкой кожицей век глаза сонные-сонные.

— Пора домой, Леночка!

— Еще полчасика, Ольга Фоминична. Доцарапаю и в понедельник утром сдам.

— Так и милого прозеваешь.

В ответ махнула линейкой. Леночку этим не проймешь. Зато в сердце ее матери постоянная тревога: почему дочь такая худышка? Хоть круглый год пичкай ее рыбьим жиром… Опенок! Да и неоткуда быть ей здоровой. Годы роста совпали с войной. Голод. Отец пропал без вести. Через руки матери — контролера сберкассы — проходила уйма денег, но чужих. Большеголовая, со вздутым животиком, девочка молча лежала в постели — для голоса не хватало силенок. И все-таки выжила. Невозможное стало возможным. Леночка окончила семилетку, курсы чертежников. Иные хнычут, недовольны собой: нос велик, зубы желтые, а она и не приглядывается к себе. Не жалкая, не гордая. И о любви не прочь поболтать. Проведет пальцем по краям губ: как это… целоваться?

Ольга спустилась по узкой лестнице в гардероб-полуподвал. На колышках шесть плащей: серый — гнедышевский, габардиновый — Смагина, синий с пояском — Зимнева. Угрюмыш ты мой! Каждый праздник шлет он ей поздравительные телеграммы, а на другой день, встречаясь, хмурится еще больше.

Свернула в боковой коридор, оттуда в вестибюль и, точно школьница, ударилась в шалость — побежала. Домой, домой!

Уже горят фонари. В воздухе пыль. Улица кишит прохожими. Сквозь подметку нога ощущает накаленный за день асфальт. Прохлада охватывает Ветрогорск только ночью. Звенят трамваи, в разинутых дверях, на подножках теснятся пассажиры. Субботний вечер: каждый, у кого есть за что уцепиться, стремится за город, на дачу.

На остановке автобуса цепочкой длинная очередь. Мимо проносятся «Москвичи» с белыми шашечками на боках: ни одного зеленого светлячка — ни одного свободного такси.

Из ворот института вышел Смагин. На улице он кажется и старше своих лет, и ниже ростом.

— Олюшка! — крикнул издали. Так он называет ее с первых же дней совместной работы. Взглянув на толчею у автобусной остановки, поморщился: — Ничего не попишешь, придется переждать. Посидим, Олюшка, в скверике?

Заметив, как она нетерпеливо притопывает, добавил:

— Понимаю: лето… сынуля… муж… а тут уезжай. Кстати, Гнедышев успел заказать тебе билет на самолет. По броне горкома. Просил…

Досказать не успел: к самой панели подкатило такси. Высадилось двое моряков-офицеров. Повезло. Олька села первой:

— Мне дальше, Вадим Федорович.

С радости, что наконец-то едет домой, прижалась к плечу Смагина и тут же отстранилась.

Пожал ее руку:

— Работать бок о бок с интересной женщиной и не приобняться? Смешно, не поверят.

— Если не секрет, сколько их на вашем счету?

— Вы хотите сказать, Олюшка, что для подсчета потребуется кибернетическая машина?

Вот человек, которого никогда не воспринимаешь одинаково. Представила его в армейской форме, отчаянным, неунывающим, каким приходил с Середой и Николаем на Гончарную. В его исследованиях по фильтрации в районе Крутогубской ГЭС много нового и оригинального. А эксплуатация водохранилищ? А орошение земель? Немало ценного внес в эту область. Несомненно талантлив.