Возле универмага Сергей Сергеевич остановил такси:

— Будьте добры, на Узловую.

— Узловую? — Юноша-шофер удивленно окинул взглядом пассажира. Подкатил к милиционеру. — Где она, Узловая? Ах, вон оно что — улица Красных партизан. Вас в больницу? Так бы и сказали.

Если в день похорон Соколова не обнаружила Даша «бабьего флигелька», то Сергей Сергеевич не смог теперь уже отыскать и само́й старой лечебницы, как и одинокого, тускло маячившего у деревянных ворот, шестигранного керосинового фонаря. На ее месте корпуса-близнецы: в правом больница и поликлиника, в левом — детская консультация и молочная кухня. Под тентом — белые, красные и голубые коляски. Мамы беседуют на скамейках в ожидании очереди. Подойти бы к ним да сказать: «Я — бывший земский врач Зборовский, работал здесь полвека назад. Вы слышали что такое „Капля молока“?».

Николай и Ольга поджидали его в сквере. Когда возвратился, их поразило его восковое лицо. И еще больше поразило, что он улыбается.

— Я, как в рассказе Аверченко, — сказал он, — прокрутил киноленту своей жизни в обратном направлении…

До Комаровки ходит теперь электричка. Но с того места, где они находились — от «пятачка» у больницы, — курсирует еще и автобус.

Он несся по гудронной дороге. По обеим сторонам шуршали колосья, затаив в себе еще неспелые зерна. «Ах, как я люблю природу!» — часто восклицает Верочка, но в деревню ее на аркане не затащишь.

— Домой? — окликнул из дальнего угла машины силач в белой рубашке: комаровский.

— В отпуск, — ответил Николай.

Попутчики скользнули глазами по Ольке, по Сергею Сергеевичу и, удовлетворив любопытство, занялись своими разговорами: привыкли летом видеть приезжих.

Автобус шел быстро. На стоянках выбрасывал часть пассажиров и принимал взамен новых.

Сергей Сергеевич не отрывал взгляда от окна. Там, за ним, — дороги, изъезженные «питерским земцем», дороги его юности. Сколько лет прошло с тех пор! Сотни городов объездил, в стольких селах побывал, в Комаровке — ни разу.

Остановились они в избе дяди Васи. Так называли Николай и Ольга крепкого шумливого старика. Будь Дарья Платоновна, признала бы в нем Агриппининого Васятку-плясуна, парня, который поджег усадьбу Кутаевских. Сергей Сергеевич не вспомнил его. Но ведь и сам дядя Вася не ведал, что перед ним тот самый объездной доктор, которого некогда видывал в Комаровке.

Благодатная тишина ли возымела действие или на редкость свежий воздух, но Сергей Сергеевич стал ощущать, как с каждым днем прибавляются силы. Он ходил из леса в поле, с поля на кладбище, от ветстанции в амбулаторию. По утрам час-другой даже работал над книгой. И, что радовало его, не уставал.

Многое и многих забыл профессор Зборовский. Но трагедия на берегу Комаровки ярко ожила в его памяти. Быть может, где-то тут и наткнулась ребятня на тюк со зверски изуродованным трупом старостовой невестки?

— Как мало наши дети и внуки знают о прошлом, — сказал он Николаю, опускаясь, чтобы передохнуть, на сваленные бревна-топляки. — Знают о нем из истории, из романов. Мало, очень мало мы, очевидцы, рассказываем о себе сами. — Ткнул палкой в сторону виднеющихся на опушке леса палаток туристской базы. — Единственно, чем я знаменит, — тем, что, дожив до семидесяти пяти, во многом оставался невеждой.

— Невеждой?

— Да. В свои зрелые годы я входил в жизнь слепышом. И десятой доли не понимал того, что ясно теперь каждому школьнику. То, что нынешнему поколению дается просто, естественно, ко мне приходило с муками. Я часто не умел делать так, как хотел.

Запнулся, опять задремал. Руки его застыли на коленях. Вдруг, не поднимая головы, произнес глухим полушепотом:

— Может ли отец отказаться от сына?.. Можно ли вырвать его из сердца?.. Это Вера Павловна думает, что я был холоден к нему…

Гложут, гложут его мысли о Петь-Петухе.

— Эгоизм, капризы. Он уверился, что все ему доступно, позволено. И верно: все доставлялось, как говорят спортсмены, «с первой попытки». А главное — тренером у него была Вера Павловна… — Круто повернулся. — Скажи, Николай, а разве я не виноват? Конечно, виноват, — и безнадежно махнул рукой.

Солнце окунулось в рыхлое облако. Николай докурил папиросу и выбросил в реку пустой коробок. Коробок медленно поплыл по течению: Комариха мелеет. Когда Нюра Кирпу в Техноложке завела «дело Колосова», когда грозила исключить из комсомола, он был зол, ненавидел ее, но никогда не отождествлял ее с комсомолом. А возомнивший о себе Петь-Петух так и не понял, что Родина нужней ему, чем такие, как он, ей.

— После войны я часто думал, отец, о том, что спасло нашу страну. «Средний американец» — обыватель, раньше влюбленный в доктрину «Америка для американцев», теперь влюблен в свой автомобиль. Франция пострадала из-за легкомыслия «средних французов». Гитлера подняли на пьедестал именно «средние немцы», взбунтовавшиеся колбасники. Наша победа над фашизмом была неизбежной потому, что — так уж сложилось исторически со времен революции — наши идеи призывали человека быть человеком-творцом, а не потребителем и стяжателем. «Средний русский…» Правда, сочетание таких слов звучит непривычно? Прости меня, отец, за откровенность, но Петь-Петуха, пожалуй, можно было бы отнести к «средним». Вот в этом-то и беда его.

Николай помог Сергею Сергеевичу встать:

— Олька всыплет нам, если опоздаем к обеду.

Повел его перелеском — так ближе.

Едва успели подойти к дому, как все вокруг потускнело. Воздух окрасился зеленоватой дымкой. Взбунтовалась пыль и пошла крутить воронками по дороге. Зашумели тополя и липы. Закачалась рябина. У кого сами по себе захлопнулись окна, у кого — распахнулись, вырвав наружу и вздув парусами тюлевые занавески. На крышах птичий галдеж. Внучонок дяди Васи гоняет по двору деревянный обруч, а Ольга торопливо сдирает с веревок белье, развешенное на просушку: не унесло бы.

Но нет, не дождь грянул — дробно застучал, отскакивая от крыш, стен и стекол, крупный град. Мальчонка набирает горстями ледяные орешки — и бегом под навес крыльца.

В полумраке комнаты седые брови Сергея Сергеевича кажутся клочками ваты. Глядя на него, погруженного в свои думы, Олька подтолкнула мужа: говори с ним, говори о чем хочешь, но говори!

Николай положил ладонь на сутулую спину Сергея Сергеевича:

— Не надо себя казнить. Мать о тебе столько хорошего рассказывала!..

— Я потерял право на ее хорошие слова о себе.

— Она тебя ни в чем не винила. Понимала, что с Верой Павловной у тебя больше общего.

— Общего?.. Да я за всю свою жизнь не переговорил с ней столько, сколько с Дашей за один час.

— Но ведь у матери не было никаких особых дарований.

— У нее был самый великий дар: она светилась своим светом. Своим, а не отраженным.

Град прекратился. Посветлело. Белые, желтые и оранжевые мотыльки атакуют раскрытые окна. Сергей Сергеевич постоял с минуту на пороге и, не оглядываясь, побрел вдоль улицы. На мокрой траве еще лежит ледяная крупа градинок. С крыш звучно падают капли.

Подошел к плетню. Остановился. Не видел следовавшего за ним сына.

Прошлым летом рухнула Андреянова халупа. Ее разобрали, а на том месте поставили новый сруб под детские ясли. И словно в память Даши, не тронули старого дерева — раскидистого тополя, далеко распластавшего по земле свои крепкие корни.