Совсем другие тревоги одолевали Веру Павловну.

Снова Петь-Петух набедокурил. Директор вызвал ее и сказал: «Поступок вашего сына недостоин ученика советской школы». — «В чем дело?»

Преподаватель оговорился, назвал Лермонтова Юрием Михайловичем, а Петь подхватил, стал в переменку глумиться: «Хвастает, что вышел из пастухов; оно и видно — далеко от пастуха не ушел». «Глупым назвать вашего сына нельзя. Но он высокомерен, забывает, что сын профессора вовсе не сам профессор».

Пустяк, а раздули: «Недостоин… советской школы». Вернулась домой. В передней, стягивая боты, увидела: на вешалке пусто — ни одного пальто.

Домработница Маша развела руками:

— Сергей Сергеич, пообедамши, отбыл на ихнее ученое общество. Петь-Петух — на каток. Инночка с Николаем сначала в кабинете папашином сидели, а потом заторопились: «Мамочке скажи — в теятр уходим»…

Ушла. Опять с «сынком» из Комаровки. Два дня назад «Хованщину» слушали, еще днем раньше ходили на лыжах за город… Зачастил! Годы студенчества идут к финишу. Неужели тебе, девочка, не ясно, что пора прекратить этот флирт, что твоя дорога совсем с другим?

За окном мельтешит снежок. Зубчатый край тюлевого занавеса тенью лежит на стекле. В комнате тепло, но Веру Павловну знобит.

Возвратился Сергей Сергеевич:

— Николай не приходил?

Не ответив, спросила:

— Ты, Сережа, ничего не замечаешь?

Косматые брови шевельнулись. Что-то в ее словах почудилось настораживающее.

Сейчас запрется в кабинете, и снова не поговоришь. Заторопилась:

— Ты вроде не муж, а сосед по квартире. Инночка носит твою фамилию. Ты обязан думать о ней!

Что ж беспокоит Верочку? То, что Инна, которая носит его фамилию, не будучи его дочерью, и Колосов — кровный сын, который носит фамилию своей матери, сдружились? Что ее сердит? То, что он в какой-то мере старается возместить Николаю его безотцовщину в детстве?

Вера Павловна чуть остыла, продолжает осторожнее:

— Уверяю тебя, он не из тех, кто может сделать Инночку счастливой.

— Ты успела и ей это внушить?

В передней раздался пронзительный звонок: Петух.

Вера Павловна задернула портьеры на окнах: отгородишься от улицы — и кажется, будто в доме дружнее. Почему, когда у детей что-нибудь плохо, винят мать?

— Горе ты мое, сынок!

— Скажи лучше, чем будешь кормить свое «горе»?

В мягких тонах рассказала мужу, что было в школе. Но он все угадал:

— Не удивлюсь, если его вообще выгонят.

— Ну что ты, об этом и речи нет. Но неловко ему будет после всего… в той школе.

— Тебя только это беспокоит?

— Что ты взъелся на Петь-Петуха? — Взгляд у нее желчный. — Он же твой кровный сын. За-кон-ный!

Покосился на жену. Почему у одного, которому ничего доброго не делал, причинил зло, — столько хорошего? А к другому, который с пеленок рядом, — липнет дурное? Да… Можно быть ученым и не научиться воспитывать собственных детей.

Они стали часто встречаться — секретарь райкома Черных и профессор Зборовский. Во второй половине дня, этак в третьем часу, из одного кабинета в другой, обычно профессорский, раздавался телефонный звонок: «Вы скоро? Свободны? Жду». Сергей Сергеевич звонить не любил — всякий раз попадал впросак: у Черных то заседание бюро, то совещание с секретарями партячеек, то у него на приеме какой-то директор завода, то где-то выступает или выехал на стройку. А его секретарша, мужеподобная, с острым кадыком, дотошно выпытывала: «Кто? По какому делу, товарищ? Какой номер вашего телефона?» Не ответишь же ей: не по делу, а так просто, повидаться хочу.

Встречались они в «Уголке».

— Да-а-ра-а-гой пра-а-фессор…

— Да, господин Арстакьян?

Так, подшучивая, за чашкой кофе начинали разговор и мысленно переносились в далекое пережитое. В те годы их связывал крохотный городишко. Что же сближало теперь? Каждый, должно быть, искал свое отражение в мареве прошлого. Свидетель твоей молодости как бы делал ее неувядаемой.

Но вскоре темой их бесед стали не воспоминания, а события, которые в какой-то мере представляли обоюдный деловой интерес. Медицинский городок рисовался секретарю райкома фабрикой здоровья и в то же время — фабрикой, пополняющей в стране армию врачей. Казалось бы, больного имеет право лечить только самый чистый, самый честный человек. Но, выходит, и во врачебных коллективах не всегда все гладко. Среди тех, от кого ждут исцеления, подчас бывают и карьеристы, и любители наживы, и падкие на козни. Не преследуя никакой цели, Зборовский приподнимал перед ним завесу, которой вряд ли бы кто другой коснулся при официальных встречах.

— Чтобы идти в ногу с достижениями в терапии, приходится переучиваться чуть ли не каждый год. А мой Бурцев лежебока.

— Лежебока в науке? Тогда чего ради, Сергей Сергеевич, маетесь с ним? Почему не ставите вопроса об отчислении? Не понимаю!

Когда завел речь о Белодубе, Черных перебил:

— Мне о нем давно рассказывали. Хотел даже перетянуть его к себе в райком. Вспыльчив, горяч, говорите? Он и сам мне в этом признался. «Ну, какой, заявил, из меня инструктор! Чуть что — нервы». А с больными, с персоналом, спрашиваю его, у вас тоже нервы? «Не жалуются». А с профессором, директором института? «Всяко бывает…» — Черных подмигнул: — Бывает, Сергей Сергеевич?

— Бывает. — И поспешно добавил: — Только оставьте его мне. Не сманивайте. Он докторскую готовит.

— Не сманю… А как директор с Белодубом?

— Цапается. Говорит: как выбрали Белодуба в партком, зарвался, начал грубить.

— Так, так. Но Бурцев, вероятно, не грубит директору?

— О нет!

— Даже «о нет!» Ну, конечно же, нет.

Такие беседы происходили между ними не раз.

Лагутина Черных подсознательно недолюбливал:

— Что-то медленно «остепеняется» ваш заневестившийся аспирант. Куда его больше клонит — к поискам или только к званию ученого мужа?

Зборовского удивляла способность Черных точно оценивать даже тех людей, которых и в глаза не видывал.

Иногда в атаку бросался Сергей Сергеевич:

— Директор просит давать больше лекций, студенты — побольше семинарских занятий. Профком печется о вневузовской работе: МОПР… ВОКК… Сбор утильсырья… Куда только вы, — говоря «вы», имел в виду партию, — куда только вы не гоняете студентов! Вот и совмести успеваемость с… утилем.

Черных оставался верным себе: о серьезном говорил шутливо, в шутках искал серьезное.

— А вы как считаете? Не посылать их за утилем? Ну и, пожалуйста, отмените.

— Почему я должен отменять?

— А почему я?

— Вы же райком.

— А вы кто? Кто вы?

— Мое дело готовить врачей.

— Ну и готовьте.

— Вневузовская работа мешает.

— Отмените ее.

— А вы взвоете: «Нам не нужны голые академисты!»

— А вы считаете, такие нужны? Получается, как с чапаном: «Я с тобой шел? Шел. Чапан нашел? Нашел. Я тебе его дал? Дал. Ты его взял? Взял. Так где ж он? Что? Чапан. Какой?.. Я с тобой шел? Шел…»

— Я серьезно.

— И я серьезно. Сорвать лекцию и послать студентов на сбор тряпья, не спорю, нехорошо. Но, скажите, Сергей Сергеевич, для кого они собирают? Для фабрики. Писчебумажной. С бумагой у нас плохо? Плохо. Будет бумага — будут студентам учебные пособия. Сколько у нас пооткрывали вузов, втузов и техникумов! Ребята и сами понимают: стране трудно, надо помочь. К нынешнему студенту следует относиться с величайшим уважением. Пусть грамотности, интеллигентских тонкостей и еды у него маловато, зато жадности к знаниям хоть отбавляй. Это и есть культурная революция, о которой писал Ленин! Побольше дать стране пролетарских специалистов — вот она, наша большевистская программа.

Черных, разумеется, не склонен был читать профессору Зборовскому лекций. И все же получалось так, что он как бы старался наверстать упущенное нижнебатуринским Арстакьяном.

Однажды Зборовскому пришлось вылететь в Донбасс. Там он услышал емкое слово «сбойка»: двигаясь под землей с противоположных сторон, горняки пробивали породу; последние метры, и вот наконец их встреча, дружеские рукопожатия. Такая «сбойка» состоялась и у него в эти годы с Черных.